А потом она прочла продолжение истории обо мне в «Утреннем ленапе». Она открыла сумочку и показала нам вырезку из газеты.

– Вы еще не видели?

– Нет, – ответила я.

Мама слегка смутилась. Сказала, что она-то видела, но спрятала от меня. Я сразу поняла почему. Репортерша там решительно сместила акцент с моего «героизма» на «тоску по пропавшей домашней любимице».

– Мне не хотелось растравлять твою рану, – пояснила мама.

Я бросила взгляд на нее.

– А кто вообще рассказал им о Корице?

Мама покаянно подняла руку.

– Эта девица из газеты – не из тех, кто легко сдается. Позвонила мне позже, когда ты спала тем днем.

Я пробежала статью глазами. Она оказалась вполне благожелательной и внятной – что удивительно, учитывая, как некрасиво я обошлась с автором.

– Конечно, я сразу, как прочла, поняла, чья это крыса, – сказала Рита.

К этому моменту мы с мамой залили слезами счастья практически весь ковер.

– Ну ладно вам! – рассмеялась Рита. – А то и я сейчас начну. Макияж потечет, а я не смогу предстать в таком виде перед клиентом. Пойдем, Арнольд.

Они направились к двери, но я успела поднести Корицу к его лицу. Арнольд потрепал ее по головке кончиком пухлого указательного пальца. Тогда я протянула крысу маме и обняла его. Он замер и «затвердел», как камень, но я решила не обращать на это внимания. Вжалась лицом глубоко в темную шерсть бушлата. Посмотрела ему в глаза, по-прежнему блуждавшие и, казалось, не находившие меня.

– Спасибо вам, Арнольд. Если бы не вы, Корица досталась бы сове на обед. Вы ее спасли.

Рита распахнула дверь.

– Завтра мы собираемся в зоомагазин в торговой зоне. Решили ему купить крысу. – Она взяла сына за руку и вывела на крыльцо. – Верно, Арнольд?

Мы с мамой и Корицей остались в дверях проводить их глазами. Потом я позвонила Пусе и поделилась прекрасной новостью.

13 ноября

Ну, все. Я уже не на костылях. И гипс можно больше не носить. Цвет лодыжки сменился на противно-желтый. Упражнения делаю каждый день. Иногда, когда глубоко вдохну, еще захожусь кашлем. Или когда засмеюсь. А смеюсь я много – с тех пор как Корица нашлась. Небольшие расстояния преодолеваю легко. И даже на велосипеде езжу.

Сегодня ездила к Марджи. У нее в витрине выставлена газета со статьей обо мне.

– Сними, – говорю.

– Не твоего ума дело, – отвечает она. – В своей пончиковой что хочу, то и делаю.

Новая помощница Нива появилась в белом джемпере для беременных и выглядит в нем еще «огромнее», чем раньше, если такое вообще возможно. Увидев меня, она улыбнулась, пододвинула мне стул, помогла снять куртку и забросала сотнями вопросов про пожар и все такое. Чуть позднее мне удалось шепнуть Марджи:

– А она поборола робость.

– Теперь ее не заткнешь, – усмехнулась та.

Еще она всучила мне целую дюжину пончиков. Бесплатно.

Заходила к Бетти Лу. Обнимались и плакали, словно сестры, которые потеряли связь сто лет назад – и вдруг нашлись.

Еще ездила на велосипеде до кладбища – повидать Чарли. От одного вида его шарфа в красно-желтую клетку у меня поднялось настроение. Бетти Лу я оставила половину Марджиных бесплатных пончиков, а остальные вручила Чарли. Он вставил в ухо слуховой аппарат, козырьком приложил руку к глазам и прищурился, глядя на меня.

– Это ведь ты была, да?

– Где?

– На пожаре. Это ты – та девочка.

Я протянула руки, словно для наручников.

– Признаюсь.

Он обернулся к могильной плите, подняв указательный палец.

– Вот видишь? Я тебе говорил. Эта та девчонка с забавным именем. – Он поднял взгляд на меня: – Как тебя там? Лунно…

– Старгерл.

– Ага, вот-вот, видишь? Старгерл. Я тебе говорил.

Он хотел уступить мне свой стул, но я присела рядом прямо на землю. Мы поговорили. Точнее, говорил он. О Грейс. О том, как они познакомились в шестилетнем возрасте. На почве рыбы. В те дни там на месте магазина «Всё за один доллар» находился рыбный рынок. Они пришли туда оба со своими мамами. И так вышло, что женщины нацелились на одну и ту же рыбину. На палтуса, прямо с Аляски – Чарли это помнит отчетливо. Обе они оказались страшно предупредительны – каждая настаивала на том, чтобы палтуса купила другая.

– Он ваш!

– Нет, ваш.

А до этого момента они даже знакомы не были – совершенно чужие люди.

Продавец в белом фартуке все стоял и ждал, а мамы Чарли и Грейс всё старались перелюбезничать друг друга.

– Пожалуйста, берите его вы.

– Нет, вы.

Всякий раз, произнося это, Чарли подхихикивал. И даже хихиканье у него выходило хриплым и грубоватым.

Наконец Грейс, эта кроха-пискля, воздела ручки к небесам и огласила весь рынок ревом:

– Я возьму!

Рассказывая об этом, Чарли сам вскочил со стула и воздел руки. Все кладбище огласилось нашим хохотом.

Потом он снова устроился на стуле и вытер слезящиеся от смеха глаза.

– В общем, рыба досталась маме Грейс.

А я, как-то не подумав, вовсе не желая дерзить или заходить за какую-то черту, вдруг выпалила:

– А вам досталась сама Грейс!

Он рывком повернул ко мне голову. И прямо-таки просиял, просиял, как оперение ангельских крыльев. Ах, Лео, никто и никогда в жизни мне не улыбался так.

И Чарли принялся рассказывать. Все рассказывал и рассказывал, несколько часов подряд своим грубоватым голосом. О том, что у них с Грейс есть дочь. Это она завозит его на кладбище и забирает оттуда по дороге на работу и с работы. И еще много, много всего о нем и о его покойной любимой. Они поженились в восемнадцать. Пятьдесят два года вместе.

Нет! Шестьдесят четыре, если считать от палтуса.

Да нет же! Шестьдесят восемь, если прибавить то время, что она провела на кладбище.

Как и Ниву, теперь Чарли было не заткнуть. Он все трещал, трещал, и я начала понимать, что в этой трескотне – не просто воспоминания и не просто желание побеседовать. В ней – переживание, проживание заново, а единственный способ прожить что-то заново – это поделиться этим с кем-нибудь. И вот он и оказывает мне величайшую честь, какую только можно себе представить: знакомит меня с Грейс.

Когда я наконец встала, чтобы уйти, он еще долго не отпускал мою руку. Пустой кулек из-под пончиков я прихватила с собой. Хотелось сохранить что-нибудь на память об этом дне.

А = (Ал) Ринголд, 431 (З)

15 ноября