и гарь, подернулось грязной дымкой. В душе каждый начал надеяться, что так день и кончится — посидят они, всеми забытые, до заката, и в сумерках их отзовут. Но в четыре часа началась третья атака немцев на высоте, и в ту же минуту они увидели метрах в двухстах группу немецких солдат. Фашисты возникли на гривке противоположного склона так внезапно и бесшумно, что казались нарисованными синей краской на фоне голубоватого неба. Впрочем, они тут же исчезли в низкорослом кустарнике — прежде чем добраться до кручи, им надо было пересечь течею, зараставший лозняками лужок. Это не обеспокоило Перелазова, потому что перед окопом было метров сто сорок открытого ровного пространства: выйдут — и сразу можно огнем пулемета внести поправку в соотношение сил. Но случилось неожиданное: когда два гитлеровца только показались из кустов, Поздняк, разнервничавшись, выстрелил без команды и промазал. Лицо Перелазова стало багровым от злости, но он нашел в себе силы пощадить молодого солдата, зато Стригунов длинно и нехорошо выругался.

— Я нечаянно, — побелевшими губами прошептал Поздняк.

Ему не ответили, но Перелазов сказал Стригунову:

— Ничего… Решат, что пальнул со страху заблудившийся солдат. А сейчас прочешут автоматами… Помолчим.

И в самом деле, автоматные очереди начали стричь траву. Прошло минут пять, тошнотворно длинных, — мера времени сходна только на часах и бесконечно разнится для людей. В такой момент мысли летят, как взбесившаяся лошадь или грузовик без тормозов, потом проваливаются куда-то, и вместо сердца возникает холодная пустота, словно туда сунули мокрую тряпку. Наконец проходит и это, и человек попадает во власть того единственного, что является и мыслью, и чувством, и действием сразу и что может быть выражено в трех словах — убить, чтобы выжить! Этот момент наступил, когда немецкие солдаты, постреляв, покинули кустики, постепенно смелея, но все-таки инстинктивно пригибаясь, пошли: в руках Перелазова затрясся пулемет, часто и успешно стрелял Стригунов. У Поздняка после трех или четырех выстрелов, которые не достигли цели, заело затвор, и он никак не мог перезарядить винтовку. Молодой немецкий офицер, рослый, с непокрытой головой, пытался поднять залегших солдат, но был убит Стригуновым. Тогда группа, оставив несколько убитых и раненых, отошла в кустики, некоторое время вела нерешительный огонь, затем все стихло, синие фигурки мелькнули на фоне неба и растаяли.

— Кислая капуста! — жестко сказал Поздняку Стригунов. — Душа в пятки провалилась, да?

— Бывает! — довольный исходом дела, улыбнулся Перелазов. — В первом бою бывает…

— Полезут еще? — спросил Стригунов.

— Они упорные.

— Это верно…

Развязка наступила незадолго до заката солнца. Теперь, когда немецкие солдаты появились на гривке, они показались черными, словно за день обуглились в жаре и огне. Но прежде чем атаковать окоп, они открыли под прикрытием кустов огонь из ротных минометов, и это привело к трагедии, разыгравшейся с непостижимой быстротой… Одна из мин попала в вершинку невысокой ракиты, разорвалась в воздухе, и осколок пробил плечо Перелазову, может быть, повредил легкое — он ткнулся головой в бруствер, судорожно всхрапнул и начал сползать на дно окопа. «Все! — вихрем пронеслось в голове у Стригунова. — Безглазая пришла за мной!» Даже в этот момент он не мог отойти от въевшейся привычки мыслить с претензией на оригинальность, она сработала в нем автоматически; и тут же представил себя, растерзанного осколками, скорчившегося и окровавленного, — он видел, как бывает это! — и губы его скривились от мучительной жалости к себе, а руки бессмысленно метались по шейке приклада и затвору. Что толку продолжать эту игру в компании с мальчишкой, который не умеет стрелять? Кому польза, что он помрет? Он цепенел и не слышал, как звал его Поздняк помочь перевязке. «Жить! Жить! Жить!» — кричала, требовала, выла, визжала каждая клетка его тела. Он удивлялся внезапности, с которой все возникло, не подозревал, что на самом деле с утра под скепсисом и раздражением, усиливаясь, в нем, постепенно и осторожно подбираясь к решению, работала лукавая формула: «Слева круча, справа Дон, слева круча, справа Дон…» И когда минометный огонь прекратился, он с бешеной ненавистью посмотрел на худую спину Поздняка, склонившегося к раненому, бесшумно перемахнул бруствер и побежал к кустам — жизнь была только там, и нигде больше… Поздняк заметил его исчезновение, когда он был уже метрах в пятидесяти, перепугался, схватил винтовку, бросил, подумал секунды две и вылил остаток воды из фляжки на лицо Перелазову. Тот открыл глаза.

— Стригунов бежит к ним, — почему-то тихо, словно это еще секрет, сказал Поздняк.

Перелазов смотрел в небо, казалось готовый впасть в новое беспамятство, но вдруг сказал отчетливо:

— Стреляй.

— Из пулемета?

— Нет… Патронов мало…

— А если не попаду?

Перелазов не ответил.

Стригунов как будто слышал все, что о нем говорилось в окопе, — он внезапно лег и пополз, огибая мертвых солдат в голубых мундирах и укрываясь за ними. Потом он подумал, что его могут неверно понять и убить из кустов. «Да ведь Перелазова нет, а Степка размазня!» — обрадовала его мысль, и, поколебавшись еще секунду, захватив для чего-то побольше воздуха в легкие, словно собрался нырнуть в омут, он встал на колени и начал поднимать руки. Тогда Степан, вспомнив все, чему его учили в снайперской школе, и до скрипа сжав зубы, подвел мушку под обрез пилотки и выстрелил.

Стригунов ничего не понял и упал лицом в сухую траву.

Из кустов, стреляя на ходу, вырвались солдаты, мундиры которых теперь, перед закатом, казались черными, но, пробежав метров сорок, залегли под пулеметным огнем, который вел Поздняк, затем поодиночке отползли назад. В самом ли деле хотели они прорваться под кручей или отвлекали? Неизвестно. Во всяком случае, на окоп вторично обрушился минометный огонь, берег начал затягиваться пылью. Каким бы неопытным ни был Степан Поздняк, но и он понял, что наступило то последнее, за которым нет ничего — ни окопа, ни боли, ни заката, ни ночи… Тогда деловито и не спеша положил он шинель под голову Перелазова, неловко скользнул губами по его щеке — он читал, что так делается, — и проверил запалы в гранатах… А все, что произошло вслед за тем, показалось ему сном наяву, и даже когда окончилась война, это ощущение не покинуло его: с противоположного берега Дона на кустики с минометами обрушили убийственный орудийный огонь. Сами там поняли обстановку или передали по рации из батальона, он никогда не узнал…

Солнце село. Сумерки вкатили обугленную землю с ее усталыми людьми в оглушительную тишину, и на некоторое время, впервые за весь день, стал слышен единственный голос — голос бегущей воды. На ней,