А на правобережном плацдарме от Еланской до Серафимовича, откуда в ноябре танки будут по мокрому снегу писать гусеницами смертный приговор сталинградской группировке немцев, с утра разверзался ад. Степные высоты от канонады затягивались пылью и дымом. Горела подсыхающая трава и нескошенная пшеница. Чад стоял понизу в окопах и блиндажах. Из-за дыма и пыли светило тусклое солнце, похожее на глаз филина. Резервов не было. В наскоро отрытых окопах, еще не имея развитой обороны, сражались и умирали полки, батальоны и роты, форсировавшие Дон.

«Пора кончить отступление. Ни шагу назад!.. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

Это был подписанный И. Сталиным приказ № 227. Самый, может быть, жестокий за всю войну приказ, но и самый вынужденный.

Позже в «Истории Великой Отечественной войны» будет сказано:

«Одним из условий успешного осуществления контрнаступления являлась борьба за плацдармы, на которых должны были развернуться ударные группировки».

Это условие и выполнялось. В самоотречении и бескомпромиссном ожесточении. День, два, неделю, месяц…

КТО УМРЕТ СЕГОДНЯ

Когда они пришли сюда, погожий августовский день едва начал обозначаться — на востоке, оборванная ребром кручи, проступала зеленоватая полоска, на воду лег тусклый отсвет. Солнце не могло еще сделать больше, ворочалось где-то за громадой темной земли, горбато выпиравшей холмами в смутное небо. Стояла тишина, только одна немецкая батарея вела беспокоящий огонь — снаряды небольшого калибра шуршали над головой, словно осенние утки, коротко, тревожно крякали в лесу под станицей Еланской. Лес не отвечал, все больше закутывался в туман, словно уходил под воду, не желая видеть того, что должно было здесь произойти. Справа, у берега, сумеречно клубились ракиты, над ними низко пролетел ворон, каркнул хрипловато, испуганно. Командир, который только недавно вернулся из штаба и почти не спал, проследил за его полетом, сказал устало:

— Копайте глубже, по возможности до центра шарика — будет жарко, я думаю. И ни шагу назад.

— А если невозможно? Мало нас…

— Невозможное на этой войне только для убитых осталось, а нам не досталось… Понятно?

— Понятно.

— Начинайте.

Командир ушел, и три лопаты почти одновременно стукнули в одеревеневшую от дневного зноя землю. Она крошилась, взвивалась дымком, пахла солнцем и гарью. «Попить бы ей!» — будто о человеке, подумал о земле Степан Поздняк, призванный в армию прямо из колхоза.

А Константин Стригунов, который окончил два курса сельскохозяйственного института, побывал на практике и после этого разочаровался в специальности, поморщился и сплюнул — поле он любил только за то, что там хорошо было лежать в траве и погулять с девчонкой. Третий, Олег Перелазов, вырос в заводском поселке на Севере, и запах жженой степной земли не будил в нем никаких воспоминаний. Все они были молоды — Перелазову двадцать два и Стригунову двадцать четыре года — и, как говорил старшина, «не прочирикали до конца ни одной песни». Судьба свела их с неделю назад, и Стригунов, увидев худенькое, свежее лицо Поздняка, на котором под белесыми бровями исходили доверчивостью большие голубые глаза, подмигнул: «Физиономию из сыра с яблоками делал? Он такими любит закусывать!» Под словом «он», подразумевался одиночный фашист, вся немецкая армия и сам Гитлер. «Подавится!» — храбро огрызнулся Степан и покраснел, смутившись, а Перелазов похлопал его по плечу и протянул кисет: «Кури и нагуливай аппетит, а кто из кого винегрет сделает — увидим!» — «Вилки песочком почистить не забудьте!» — посоветовал Стригунов.

Сегодня около полуночи роту вывели из резерва на плацдарм. Тот, кто переходил Дон по наспех наведенному мосту, понимал, что идет в пекло, — мост мог в любую минуту взлететь на воздух, плацдарм отрезался от армии, а на голых, без единого кустика, высотах были зной, жажда, непрерывные атаки, рев мин и снарядов, визг пикировщиков, от которого шевелились волосы на затылке, свист и пулеметный треск истребителей, словно небо превращалось в парусину и ее одним рывком раздирали от горизонта до горизонта. Но трем солдатам дали особую задачу — окопаться и удерживать небольшую, метров пятьдесят шириной, полоску земли между рекой и кручей, влево от которой уходила в степь высота, оседланная батальоном. Танки здесь пройти не могли, крупная часть тоже, но отчаянная атака небольшого подразделения с целью паники в тылу батальона и отвлечения сил была не исключена.

— Воюйте за тридцать человек, — сказал командир, — подкрепления не будет.

Об этом они догадывались: батальон, обескровленный в боях, не насчитывал и двух полных рот, да и состав их был разношерстный — в них влилась часть солдат из отступившего в беспорядке полка, тыловики из обоза и необстрелянные резервисты. Вообще части дивизии, форсировав Дон, таяли, как масло на сковородке, и было чудом, что они еще держались…

Узнав задачу, Стригунов обрадовался:

— Потише будет, да и река рядом!

Но Олег Перелазов, старожил батальона и ручной пулеметчик, назначенный командиром группы, охладил его:

— Там минометы и артиллерия поддерживают, а нас — тетя Мотя молитвами из-под Рязани!

— Почему из-под Рязани? — наивно удивился Степан Поздняк.

— Ладно, из-под Тамбова, — легче тебе?..

Теперь все трое молча и сосредоточенно работали, стараясь уйти в землю, — какая бы она ни была, земля эта, а с рассветом она станет единственной защитой. Иногда в ней обнажались куски мела, порой, когда лопата натыкалась на камень, прыгали синеватые искорки, и Стригунов шипел:

— Тише, а то сыпанет на звук!..

Зеленая полоска в небе порозовела и раздвинулась, начали явственно проступать очертания берега. Перелазов объявил передышку и лег на траву позади бруствера.

— Курить хочется, — сказал Степан Поздняк. — Нельзя?

— Нельзя, — подтвердил Перелазов.

— Если бы можно, легче было бы.

— Конечно.

— А если