на этой земле, уже не было Константина Стригунова, а Степан Поздняк прислонился к стенке окопа и заплакал — оттого, что первого на войне убил не чужого, а своего… И может быть, он жаловался и тосковал вслух, потому что сквозь всхлипы до его сознания начали доходить рожденные в муке слова Перелазова:

— Это все равно… Прошел десять метров не в ту сторону — и все равно…

«…немецко-фашистская армия истощалась. Она потеряла убитыми, ранеными и пленными около миллиона человек. Огромны были потери ее и в технике, особенно в танках и самолетах. Немецко-фашистское командование, бросив крупные силы в летнее наступление на южном крыле фронта, не смогло решить ни одной из поставленных задач. Израсходовав почти все силы и резервы, оно было вынуждено отказаться от продолжения наступления и в октябре отдало приказ о переходе к обороне».

«История Великой Отечественной войны»

Наступала осень. Все чаще, сея дожди, затягивалось облаками небо. Итальянские окопы становились все молчаливее. Румынские солдаты в островерхих шапках, самые униженные и обездоленные среди гитлеровских союзников, собирали в нейтральной зоне уцелевшие колоски пшеницы, чтобы варить кашу.

В наших окопах томились бездельем и ожиданием. «Вот снег падет — и двинем». Где? Откуда? Полагали — только не у нас. Силенок не хватит…

А дали в нашем тылу заплывали туманами, тучами, дождем. Что там, не знал никто — ни мы сами, ни немцы, ни итальянцы, ни румыны. Ни Паулюс, ни Гитлер… Знала только Москва.

ОКОЛО ПОЛУНОЧИ

В последний раз, словно закончивший охоту доисторический зверь, проревела из-под Ягодного тяжелая немецкая артиллерия; за Доном, в районе моста, ухнули взрывы, и передний край затих. Стало слышно, как посвистывает в бурой траве сырой, пронизывающий ветер и падают с концов накатника редкие капли — серошинельное, в быстро бегущих облаках, небо весь день было низко нахлобучено на степные курганы, сочило мелким дождем. Взводный Игорь Останцев, слегка сутулый, с клещеватыми кавалерийскими ногами в низко осаженных голенищах сапог, дососал, привычно повернув ее огнем к рукаву, цигарку и щелчком отправил окурок в лужу на дне хода сообщения. Отстегнув замусоленный и коробящийся от сырости брезент, закрывавший вход в землянку, приказал:

— Васильчук, топай до старшины, напомни — пусть гранат подкинут. Второй день обещанками кормят.

Сорокалетний, худой, со впалыми и чумазыми от копоти щеками, Васильчук простуженно шмыгнул носом, вытер слезящиеся от дыма глаза, встал. В сплющенной снарядной гильзе, едва разбавлявшей темноту скупым светом, дернулся язычок пламени. Васильчук посмотрел на него грустными глазами, взял винтовку, с порога обернулся:

— Пусть хоть Заломов печку расшурует. Хвастается, что у него все под руками горит.

— Да пропади она пропадом! — отозвался с нар Заломов, широкоплечий солдат, с лицом, густо заросшим черной щетиной. Забравшись с полудня на нары, он перетирал боками солому/там же выхлебав суп и умяв кашу, доставленные в термосах. — У кого свое отопление не работает, тот пусть и занимается. Я обойдусь.

— От лени и в луже дрыхнуть будешь, — буркнул Васильчук, уходя. — Как единоличный боров.

— Не от лени, а по диалектике, — охотно пустился в объяснения Заломов, хотя Васильчука уже не было. — Тепла от этого бурьянчика — паршивому воробью хвост погреть, а канители чер-те! На то и голова дана, чтобы руки даром не утруждать.

— У нас таких диалектиков в проруби зимой купали, — усмехнулся Матвей Ионенко, чинивший возле коптилки рукав гимнастерки. — Ума вкладывали.

— И на какой реке ты проживал?

— На энской.

— Знаю. Дрянная речка. Бабы вброд ходили, подолов не поднимая, смотреть не на что.

— И как ты это догадался?

— По иконостасу твоему вижу. На больших реках личность крупнее произрастает.

— Заломова словами не проймешь, — отозвался, тоже с нар, добродушный солдат Лущилин. — В колючках родился.

— Ему и купанье не поможет.

— Еще и пол-литру выторгует!

— Зря ржете, кротовье племя! — огрызнулся Заломов. — Речки мне действительно на один зуб. Я, как Христос, до конца войны пешком научусь по водам ходить. Топ да топ, а она даже не гнется. Не верите? Когда нас от границы гнали, я сто раз пузыри пускал, удивлялся: откуда у нас столько водяных рубежей набирается? А тут, на Дону, от меня уже щуки летом отставали, спрашивали: что за рыба такая неизвестная?

— А ты что?

— Нормально! Имя и отчество докладывал, биографию обрисовывал.

— Щучий язык знаешь?

— И ослиный тоже. Разговариваю же с вами!

— Балагур ты, — сказал Ионенко. — А как балагур, так выпить и пожрать мастак.

— Не уклонялся, — признал Заломов.

— Рассказал бы чего из жизни, а? — попросил Лущилиц. — Сидим тут одни мужики, глаза намозолили друг Другу.

— Ты и расскажи, как во время формирования под Армавиром повадился к одной вдове дрова колоть. Как ни посмотришь, все ха-ак, ха-ак! Дровишки-то тяжелые, ракитовый корч больше. И ведь, так я думаю, не хозяйкой соблазнился ты, а коровой, молоко жирное давала. Научный подход!

— При чем тут наука? — удивился Лущилин.

— При том, что наука — она… Земля у нас какой обширности — представляешь? Защищать ее, понятное дело, тяжкий труд, очень уж много флангов получается. А так — подходяще!

— И что?

— А то, что ученые на этой обширности еще до войны специальную территорию подыскивали, куда тугодумов сселять. Чтобы на умных людей скуку дохлыми вопросами не нагоняли. Так что кончится война, а у тебя уже готовенькое место.

— Может, ночь делить будем? — предложил Останцев. — Пока тихо.

— Ничего, итальянец день ото дня смиряется. Летом рта открыть не давал, палил и палил, теперь же затаился.

— С боеприпасами его ущемило. Возить далеко.

— Вот-вот, восчувствуй ему.

— Я не восчувствую, а объясняю.

— Почему фрицу чуть не полземли отдали — тоже объяснили, а вот как отбирать будем — неизвестно.

— Да, нахаркаемся еще кровью.

— Зима скоро, — вздохнул Ионенко. — Доживем, что снегом завалит. Вьюги тут, на Дону, дай бог, наверное. Для ветра простору много, где ни хвати — гони да кати.

— Не одних нас завьюжит, их тоже.

— Зима — время русское. Перемогем!

— Сусликовая стратегия, — буркнул Заломов. — Перемогальщики нашлись. Зимой в