Однако в документе оговаривалось, что выделяется немаленькая сумма, которая должна обеспечить безбедное существование Сигрид до самой ее смерти, пусть она проживет хоть сто лет. Распорядителем этой суммы отец сделал Ханса.

Любопытно, что Сигрид вообще не заводила разговора о наследстве. Она успела на похороны отца, приехав даже за день. И прежде всего устроила Хансу небольшой скандал, попеняв, что тот не дал ей телеграмму, так что о смерти горячо любимого папочки ей пришлось узнать из газет.

– А почем я знал, где ты? Ты что, мне оставила адрес? – говорил он. Он был очень суров. – Куда мне было посылать телеграмму?

Вместо ответа Сигрид пожала плечами:

– Ну ладно, хватит выяснять отношения, – и пошла к дверям.

– Наши отношения давно выяснены, – вслед ей бросил Ханс. – Мы с тобой брат и сестра. Но только я ответственный и заботливый брат, я управляю делами всей нашей семьи, всем нашим семейным капиталом и семейным предприятием, а ты – несчастная раздолбайка!

Сигрид дернулась и обернулась.

Она стояла в дверном проеме, свет из окна падал прямо на нее, и Ханс с ужасом видел, что фигура у нее заметно оплыла, а лицо совсем не такое красивое и свежее, как раньше. Оно и понятно. Ему было тридцать восемь, а ей пока еще тридцать семь. Но все равно, тридцать семь – страшное дело. Моцарт, Байрон, Рафаэль и Ван Гог, а также русский поэт Пушкин умерли в тридцать семь лет. Прожив мощные, полнокровные и осмысленные жизни, а эта говнюха – вот прямо такими словами думал Ханс – к своим тридцати семи годам не смогла ровно ничего. Ни замуж выйти и ребенка родить, ни основать благотворительное общество имени какой-нибудь святой Клары, ни написать акварель, ни сочинить стишок, ни просто стать заботливой дочерью, наследницей своих прекрасных, добрых и щедрых родителей. Успела только пожухнуть и разжиреть.

Ханс почувствовал брезгливость.

Особенно ужасным было воспоминание о том разговоре десятилетней давности. Когда она лезла к нему под одеяло и показывала голые сиськи. И еще имела наглость утверждать, что у нее с ним что-то было, когда он был совсем пьян. «Аки дщерь Лотова». Вранье это все. Тем более что дщери Лотовы не занимались французской любовью. Да, она предъявляла какие-то доказательства в виде знакомства с расположением у него родинок, но это на самом деле смешно: маленькими они купались голенькие в озере, и Сигрид вполне могла запомнить, что у него там в районе пиписьки. Лгунья и аферистка. Хотя нет, благородное слово «аферистка» ей, конечно же, не подходит. Его самого называли аферистом за то, как решительно и хитро он действовал на рынке солдатского обмундирования, а также оружия и боеприпасов. Вообще, аферист – это состояние души. А эта – просто не пойми кто. И как она могла появиться в нашей семье?! Он думал о сестре с растущей неприязнью.

– Значит, вот как. – Сигрид стояла в дверном проеме, опершись одной рукой о притолоку, а другую засунув за поясок, повязанный поверх блузки, словно бы нарочно показывая брату свою старость и некрасивость. – Значит, раздолбайка?

– Мерзкая раздолбайка, – холодно уточнил Ханс. – Бывают, сестричка моя, раздолбайки хорошие, веселые, которые держатся в рамках. Ну устроила дебош на полянке, бегала голышом вокруг барбекю. Ну завела роман с женатым сыном министра или что-то еще вот так, мило, элегантно и внутри нашего круга. А ты как будто нарочно, как будто нарочно, – в отчаянии повторил Ханс, – решила наплевать на нашу семью, на наши традиции, на все, что для тебя сделали отец и мать. О себе я и не говорю. Я просто старался тебя любить, а мать с отцом тратили на тебя время, деньги, немереные какие-то деньги и, главное, душевные силы.

– То есть они хотели меня купить! – воскликнула Сигрид.

– Ой, как ты мне надоела, ой, сколько раз я это слышал, – с тоской в голосе ответил Ханс. – Вот скажи мне на прощание…

– Почему же на прощание? – тут же придралась Сигрид.

– Да потому что я знаю, что ты через два дня после похорон опять куда-то умчишься.

– А вот и нет, а вот и нет, а вот и не умчусь! – сказала Сигрид этаким девчачьим голоском. – Я навсегда вернулась под кров отчего дома. Ты не рад, братик?

– Врешь! – заорал Ханс. – Врешь, мерзавка!

И неизвестно почему – он сам потом в этом каялся – быстро шагнул к ней и дал ей пощечину.

Он больно ее стукнул. У нее чуть-чуть вспухла губа, она сглотнула слюну с привкусом крови. Из глаз у нее выкатились слезы, по одной из каждого. Ханс стоял рядом, не зная, что делать. Треснуть ее еще раз как следует, как пьяный рыбак бьет свою изменницу-жену? Или обнять, приласкать, попросить прощения?

Конечно, надо было обнять.

Ханс пошевелил губами, словно желая прошептать то ли «прости», то ли «ну ладно», и уже было протянул к ней руки, уже едва прикоснулся к ее плечу, как вдруг увидел, что она вся вспыхнула, и часто задышала, и шагнула к нему навстречу, чтобы обняться с ним, чтобы прижаться к нему своей толстой грудью, и он тут же сделал шаг назад и сказал:

– Я дал тебе пощечину и ни капельки в этом не раскаиваюсь.

– Тогда знай, – выкрикнула Сигрид, – что это ты меня выгнал! Я хотела остаться, а ты обозвал меня мерзавкой и ударил по лицу. Как я могу оставаться здесь?

«Лгунья, лгунья, лгунья, мерзавка, – подумал Ханс. – Ну а если и не мерзавка? Может, просто сумасшедшая или просто несчастная. Только при чем тут, в конце концов, я?»

– Но ты мне позволишь остаться на похороны? – глумливо, как показалось Хансу, спросила Сигрид, хотя голос ее дрожал и из глаз снова покатились слезы.

– Отвяжись ты от меня! – с сердцем сказал Ханс. – Иди в свою комнату, никто тебя не выгоняет. Живи здесь сколько хочешь, это твой отчий дом, такой же, как и мой. Делай что хочешь, только оставь меня в покое, Христа ради.

Сигрид пожала плечами, повернулась и вышла.

Ханс собрался было выйти за ней следом, чтобы посмотреть, как она идет по коридору, посмотреть на ее спину: какая это спина? Равнодушная, гордая, бесстыжая, обиженная, униженная, оскорбленная, удрученная? «Ах, сколько выражений бывает у человеческой спины», – подумал Ханс. Немало он перевидал этих спин, когда отказывал просителям или выгонял своих служащих с работы. Он всегда потом выходил из кабинета и смотрел, как человек удаляется по коридору. И в зависимости от выражения спины примерно через пять раз на шестой он кричал: «Вернитесь!» – и отменял приказ об увольнении или выписывал просителю солидный чек. Но сегодня ему не захотелось смотреть в спину Сигрид, он и без того знал, чем дело кончится. Опыт двадцати лет – да какое двадцати, двадцати пяти, опыт четверти века – не может обмануть.

И действительно, дня через три после похорон она уехала, как всегда, рассказав очередную идиотскую историю про то, что есть один человек, которому она очень нужна, но самое главное, что этот человек тоже ей очень нужен, и она очень надеется, что через некоторое время, ну вы понимаете… Но ни мама, ни Ханс, ни даже горничная, которая обычно при таких рассказах сочувственно вздыхала, – никто уже не принимал это хоть сколько-нибудь всерьез. А на оглашение завещания Сигрид не приехала, хотя, конечно, могла бы догадаться, что оглашение состоится через четыре месяца после смерти и наверняка будет происходить в городском доме, не потащишь же нотариуса в поместье. Не соблаговолила, ну и не надо. Ханс спросил у нотариуса, как найти Сигрид, чтобы, согласно завещанию, высылать ей некоторую сумму на безбедное и достойное прожитье. Нотариус не счел дело сложным: у него есть на примете детективное агентство, за умеренную сумму они разыщут блудную сестру. Могут выяснить адрес или, если необходимо, установить с ней связь, чтобы она непременно отвечала на письма.