– Верно пишут, гады, – засмеялся режиссер. – Эти люди принесли свою жизнь, свою судьбу, свое счастье, благополучие, свои желудки, да просто самих себя целиком и полностью, принесли на алтарь, честно говоря, неизвестно чего. Надо бы сказать «на алтарь отечества», но отечеству вовсе не нужны были эти жертвы. Отечеству нужен рабочий у мартеновской печи и академик за чертежной доской, который выдумывает новую пушку или бомбу. А зачем отечеству старушка-библиотекарша, урожденная княгиня такая-то? Если бы эта старушка уехала в двадцать пятом году к своей сестре в Париж или Белград, отечество бы даже не заметило. Но эти старушки оставались, и старички тоже, и их дети. Они оставались жить в нашей ужасной, скажу откровенно, стране и до тридцатого года, когда можно было выехать почти свободно. О временах Сталина я и не говорю, никуда не денешься. Но они остаются в СССР и сейчас, когда для эмиграции нужно просто немножечко почесаться, пошевелиться. Выдать дочку замуж за еврея или найти родственников за границей, и готово тебе – воссоединение семьи, великий гуманитарный принцип. Но они не хотят. Им кажется, что они что-то дают отечеству, культуре, уж не знаю чему. Они бесплатно ведут кружки со школьниками, бесплатно или почти бесплатно готовят людей к поступлению в университет, радостно жертвуют свои драгоценности в музеи. Музеи их уже не берут, музеи переполнены. Зачем музею двести восемьдесят пятая царская табакерка? Или сто тридцатый шкафчик стиля «Буль» из княжеской спальни? Но они хотят отдавать, хотят жертвовать. Вот они нашли меня. Наверное, я не ленинградский и не интеллигент. Да и вообще не очень советский человек. Я нашел этим вещам экономически обоснованное применение. Не спрашивайте, как мне удалось переправить лучшую часть моей коллекции в Лондон. Это целый детектив. Но поскольку в нем действуют люди, которые живы до сих пор, давайте на этом остановимся. Надеюсь, дорогой Ханс, вы меня не осуждаете за это. Потому что и вы сами, как любой бизнесмен, наверное, тоже готовы дать отчет во всех своих средствах, за исключением, – режиссер грустно улыбнулся, – за исключением первого миллиона.

– Должен вас огорчить. Мой первый, а также сорок первый миллион я получил в наследство от своего отца, а отец от своего – и так далее до 1649 года, до года окончания Тридцатилетней войны, когда наш предок приобрел первый пакгауз в порту. Так что я в чем-то похож на этих людей. Только маленькая разница: я не ленинградский интеллигент, а скандинавский коммерсант. Как стать скандинавским коммерсантом-миллионером, а затем и миллиардером? Очень просто. Для этого надо иметь в своей семье как минимум троих миллионеров – прадедушку, дедушку и папу. Но самое главное, – усмехнулся Дирк, – что лично я – никакой не скандинавский коммерсант, а просто немецкий актер. Я просто играю его роль.

– Гениально играете, – оценил режиссер. Помолчал и добавил: – Россиньоли вас правильно выбрал.

Он произнес имя Россиньоли как бы через силу. Дирк это почувствовал.

Надо будет задать и Россиньоли несколько вопросов. Просто из любопытства. А действительно, почему Россиньоли ни разу не поговорил с этим режиссером, не обласкал его как-то, не приободрил?

О Россиньоли, правда, говорили, что он своих коллег предпочитает не замечать. Тоже надменность? Или нежелание вкручиваться в этот тесный и душный мир интриг и амбиций, свойственных артистическому сообществу любого масштаба, будь то маленькая площадь с двумя театрами где-нибудь в заштатном городке или воображаемая площадка, на которой красуются и грызутся олимпийцы от искусства.

* * *

Дирк, конечно, так и не спросил у Россиньоли напрямую: «Что вы думаете, маэстро, об этом режиссере?» Это было бы вовсе смешно, как будто бы он пытается составить русскому режиссеру протекцию. В результате и Россиньоли его высмеет, и русский режиссер обидится: он же об этом не просил. Хотя, повторяю, режиссер был сильно обескуражен тем, что Россиньоли не пожелал с ним общаться.

Но все-таки поговорить с Россиньоли про искусство удалось.

И это оказался полноценный разговор, а не те моменты на съемках, когда Россиньоли объяснял Дирку, как надо играть. Эти объяснения разговором об искусстве не назовешь, как, впрочем, не назовешь и особой режиссерской педагогикой.

Россиньоли работал на площадке двумя способами.

Первый был предельно простой и даже грубый. Расстановка фигур, разводка мизансцены. Так работают с массовкой. Россиньоли командовал:

– Встаньте сюда, вот-вот сюда!

Носком ботинка поддевал камешек и устанавливал его посередине дорожки: тут должен был встать Дирк. И поворачивался к актрисе, вернее, не к актрисе в собственном смысле слова, а к одной из женщин Ханса Якобсена:

– А вы вон туда садитесь, на скамейку. Да не на ту, а на эту. Ближе к краю, еще ближе к краю. Колени вперед, пятки спрятать. Локоть на колено. Правый локоть, я сказал. Левую руку опустить. Чтоб вниз висела! Пальчики распустить.

Россиньоли командовал, словно перед ним были натурщики, а он устанавливал композицию, которую предстояло рисовать студентам.

– Пальчики распусти, большой палец не прячь в ладонь, не сжимай кулак, не зажимайся ты! – кричал он раздраженно. – Палец, porca Madonna, можешь выпустить наружу или нет?! Ну вот, умница, слава богу…

Это он так грубо говорил с той самой женщиной, с которой у Дирка состоялся не очень приятный разговор несколько дней назад. Она, кстати, как раз была актрисой, знаменитой актрисой. Смешно, как она робела перед Россиньоли. А он продолжал:

– Села, молодец, смотри на него снизу. Так! – и, обращаясь к Дирку: – Левую руку за пояс заткни. Ладонь не к заднице, а кнаружи. Что плечи развернул, как солдат на плацу? Нормально стой, свободно. Покачайся с носка на пятку. Ну, все. Текст помните? Поехали.

Щелчок полосатой хлопушки с номером кадра, и через две минуты:

– Снято! Отдохните.

Дирк удивлялся, как можно так работать. А еще сильнее он удивлялся, когда из этого выходили действительно гениальные кадры.

Второй способ был гораздо труднее.

Уже избалованный подробным и конкретным руководством – «встань сюда, палец подожми, ногу пододвинь, носом хмыкни», – Дирк просил у Россиньоли указаний и в других эпизодах. И не только Дирк. Многие, у кого случалась какая-то странная затычка. А Россиньоли вдруг словно бы обижался на них:

– Да делайте как хотите! Текст помните? Не помните, так импровизируйте. На озвучке поправим. Ну играйте, играйте, действуйте. Мотор. – После командовал: – Нет. Еще раз, еще раз. Нет.

А потом вдруг с размаху ложился на скамейку.

Дирк помнил этот случай. Съемка шла опять-таки на площадке у воды. В фильме во время съемок марины, яхт, мачт, воды, причалов, камышей и всей вот этой мокроты и сырости – как Дирк называл это про себя – было слишком много. При монтаже это все как-то исчезло и сократилось. Но не в том дело.