«Вас на самом деле нет», – вспомнил он слова Якоб-сена.

– Понятно, – чуть ли не просипел Дирк фон Зандов. От этого открытия он едва не потерял голос и всерьез испугался, что завтра ему трудно будет сниматься, хотя нет, ерунда, ведь потом будет перезапись.

– Ну а раз тебе все понятно, то послушай мой совет. Ты получишь за этот фильм большой-пребольшой гонорар. Так вот, положи этот гонорар в надежный банк под нормальный процент. Найми финансового консультанта или попроси, чтобы Ханс тебе такого консультанта дал. Хорошо бы деньги разложить на разные счета в разных банках. Но главное, чтобы они не пропали. Понимаешь, миленький, главное – чтобы они не пропали. – Она вздохнула, улыбнулась и поцеловала его в висок. – И трать их аккуратно, осторожно, помаленечку.

– Ты что? – Дирк, вскочив с дивана, в гневе перешел на «ты». – Ты что, хочешь сказать, что больше я ничего не заработаю?

– Я все сказала, – вздохнула она и то ли насмешливо, то ли участливо добавила: – Ну что там у тебя? Ты все еще хочешь? Нет? Тогда до свидания.

* * *

Фамилию русского режиссера Дирк так и не смог запомнить. Простая фамилия, хотя довольно длинная, похожая на польскую. Вишневецкий? Выспянский? Или все-таки Ковальский? Нет, что-то другое. Все время забывал, наверное, не просто забывал, а вытеснял, как сказал бы психоаналитик.

* * *

Интересно знать, почему тот психоаналитик был такой белесый? Казалось, что его только что вытащили из стиральной машины, как следует просушили, но еще не выгладили, поэтому он был весь в каких-то неаккуратных, разнонаправленных морщинах, хотя до изумления чистый. Дирк много о нем думал. Думал мстительно и злобно. Ему показалась возмутительной сама эта претензия на церковные отношения. Но, с другой стороны, в церковь же ходят миллионы людей и находят в ней утешение, помощь и даже какое-то решение повседневных проблем. А может быть, он такой полинявший из-за того, что окончательно проанализированный? Целиком и полностью познавший свое бессознательное? Психоаналитики ведь тоже ходят на психоанализ к своим старшим коллегам. Говорят, что их даже не допускают до работы без того, чтобы как следует не проанализировать. Вот, наверное, этого проанализировали до конца. Так сказать, добела. Отстирали и выполоскали из него всю ту грязцу и липкость, которая и составляет человеческое в человеке. Не машинное, не моральное, не звериное, а именно человеческое: страсть, злость, недовольство, сомнение и неизвестно откуда взявшаяся нелюбовь.

* * *

Дирку, вероятно, очень не нравился этот русский режиссер. Он вспомнил, как Якобсен рассказывал о его состоянии, о его деньгах. Якобсен не понимал, откуда у режиссера такое богатство. Либкина, впрочем, он подозревал тоже. Со своей стороны, Либкин, как ни странно (а может быть, тут нет ничего странного?), тоже терпеть не мог режиссера. Дирку казалось, что Либкин ревнует режиссера к Джейсону Маунтвернеру. С Маунтвернером режиссер был вообще не разлей вода, они часто гуляли вместе, и Дирк знал, что Маунтвернер дает тому деньги на какие-то грандиозные кинозатеи и театральные постановки. Откуда же у режиссера такие деньги? Ну не может же быть, что он грабит Маунтвернера. Маунтвернер не таковский. У этих миллиардеров звериное чутье на деньги и прежде всего на обман, жульничество, аферы. Сами-то они мастера проводить аферы, но их и на десять крон не проведешь. Это Дирк хорошо понял, общаясь с Якобсеном еще у него в поместье.

Мы тут говорили, что Дирк мечтал посмотреть, как Якобсен живет на самом деле, потому что номер в «Гранд-отеле» – обыкновенный люкс, в котором поселился Якобсен, – прямо сиял своей скромностью и заурядностью, и Дирку очень хотелось узнать, как выглядит квартира Якобсена, сколько там залов, спален, бильярдных и прочих роскошеств.

Поместье Якобсена – это был старинный, просторный, красивый, можно сказать, роскошный деревенский дом крепкого буржуа XIX века, тот самый дом, куда Хенрик Якобсен привел свою Магду, тоже по фамилии Якобсен, как мы помним, что и явилось причиной роковых заблуждений маленькой Сигрид.

Этот дом начинал строить еще отец Хенрика, то есть дед Ханса, а Хенрик только достроил. Дом солидный, комфортабельный, богатый, даже красивый негромкой и коренастой северной красотой, но ни капли не похожий на жилище современного миллиардера. И эту оговорку мы сделали специально, чтобы придирчивый читатель не подумал, что мы путаемся в показаниях и приписываем нашим героям мысли, которых они вовсе не думали, или какие-то существенные ошибки.

В поместье Якобсена было все очень удобно, но как-то скуповато. Дирк никак не мог забыть, что на стол как-то раз подали два пирожка с мясом и два яблока. Для хозяина и для гостя. Никаких ваз с фруктами и тарелок с обильной закуской. А когда однажды, беседуя с гостем в своем кабинете после обеда, Ханс Якобсен спросил Дирка: «Не желаете ли коньячку?» – и Дирк ответил: «Не откажусь», то богач Якобсен собственной персоной прошествовал в соседнюю комнату (кажется, это была гостиная) и вскоре вернулся, неся в руках, да, представьте себе, в руках, в собственных руках, которыми он подписывал миллиардные контракты, в которых он держал, как бестрепетный возничий, вожжи своей корпорации, – вот в этих самых руках он принес Дирку небольшую зеленую рюмку, до половины налитую светло-коричневой жидкостью.

– Изволите ли видеть, любимая рюмка покойного папеньки, – сказал Якобсен, подсмеиваясь неизвестно над чем, и передал ее Дирку из рук в руки, из пальцев в пальцы. – Венецианское стекло, настоящее муранское. Восемнадцатый, кажется, век.

Дирк едва сдержался, чтобы не засмеяться.

Он почему-то представил себе, что в ответ на согласие выпить коньяку хозяин щелкнет пальцами, или позвонит в колокольчик, или крикнет «Эй, Джон!», и войдет эдакий английский дворецкий, или, ну хорошо, миленькая голубоглазая девушка с косицей, не надо нам никакого Джона, мы патриоты. Хозяин прикажет: «Коньяк для моего гостя», – и через две минуты слуга или служанка вкатит в кабинет столик на колесиках, на котором будет стоять графин с каким-нибудь драгоценным, пятидесятилетней выдержки напитком, два коньячных бокала, а также тарелка с разнообразной закуской – тут тебе лимонные дольки, тут тебе анчоус на кусочках поджаренного хлеба, тут тебе еще что-нибудь, чему даже названия нет в памяти обычных, небогатых людей.

Но, как говорят дети, фигушки с маслицем. Примерно полторы унции коньяка в тусклой зеленой рюмочке. Дирк пригубил. Это оказалось весьма заурядное бренди. Уж конечно, никакими драгоценными французскими бочками и не пахло. Якобсен был просто-напросто скуп и поэтому, наверное, так внимателен не только к своим деньгам, но и к чужим.

– Понятия не имею, откуда этот русский режиссер такой богатый, – повторял Якобсен в десятый, в сотый раз. – Либкин ладно, у Либкина концерты, у Либкина диски, у Либкина дирижирование разными оркестрами. Хотя не могу понять эту жадность. Ты скрипач или дирижер? Скрипач – скрипи, дирижер – палочкой маши, всех денег не заработаешь.

Дирк почтительно возразил, рассказав, что один знаменитый русский виолончелист не только играет на виолончели как бог, но и руководит несколькими оркестрами. И тоже, как все говорят, гениально.