– Неважно, – не поддалась на его уловку Мирослава.

«Ещё как важно», – подумал Наполеонов, но настаивать не стал, ведь всё равно не скажет. Зато для себя сделал отметку, что Мирослава, скорее всего, тоже занялась этим делом.

– Нередко мужчины, так же, впрочем, как и женщины, выбирают жён и мужей одного типа, – заметил Морис.

– С этим можно согласиться, – ответила Мирослава. – Но у меня сложилось такое впечатление, что София в юности была почти такой же, как Софья. Правда, с небольшой поправкой.

– С какой же? – не выдержал Наполеонов.

– София – голубоглазая блондинка от природы, а у Софьи волосы крашеные, а на глазах линзы.

– Угу, – согласился Наполеонов и заметил ехидно: – Как же ты их хорошо рассмотрела.

– По всей видимости, Сафронков попытался войти в одну реку дважды, – грустно проговорил Морис.

– Точно. И остался у разбитого корыта, – отрезал следователь.

– Возможно, на самом деле Сафронков любит свою первую жену, – предположил Морис, – его вторая женитьба – всего лишь неудачная попытка вернуться в юность.

– Так и я о том же, мил человек, – хмыкнул следователь.

– И тем не менее жёны Сафронкова очень разные. Первая элегантная и умная, а вторая – всего лишь охотница за шикарной жизнью.

– Я уверен, что Данила Ильич ещё захочет вернуться к Софии Александровне, но ничего у него не получится, – серьёзно проговорил Наполеонов.

– Почему? – спросил Морис.

– Потому что первая его жена – женщина гордая и не захочет начинать всё сначала с тем, кто её единожды предал.

– Мне кажется, что если по-настоящему любишь человека, то многое ему прощаешь. Разве не так? – спросил Морис.

Его вопрос остался без ответа.

«У Софии уже есть человек, который знает настоящую цену этой женщины», – подумала про себя Мирослава.

Во взгляде Шуры, когда он смотрел на Мориса, было написано: «Святая простота». А переведя взгляд на Мирославу, Наполеонов мысленно вздохнул: «Неужели Славка не понимает, какой клад ей сам в руки плывёт? Девчонки из-за такого парня, как Морис, порвать друг друга готовы! А этой всё хоть бы хны!»

У Эдуарда Иннокентьевича Кобенко невыносимо разболелись зуб и голова одновременно, он не спал всю ночь, то ворочаясь с боку на бок, то вскакивая с постели, бегал по квартире, на кухне полоскал зуб чайной содой, а потом не выдержал и позвонил Кутафьевой.

Она долго не брала телефон, и только спустя минуты три он услышал её сонный голос:

– Эдик?!

– Алина, ты не спишь? – задал он глупый вопрос.

– Уже нет, – ответила она, и он догадался, что Алина зевает. – Два часа ночи!

– Прости…

– Что случилось?

– У меня зуб болит, – пожаловался он тоном обиженного ребёнка.

– Я сейчас приеду, – вздохнула Кутафьева.

– Нет, не надо, – испуганно проговорил он, представив, как она одна едет по ночному городу.

– Тебе же плохо…

Эдуарду Иннокентьевичу хотелось закричать: «Да, мне очень, очень плохо», но он сдержался и попросил:

– Алин, ты мне только скажи, что можно выпить, чтобы снять боль? И я до утра как-нибудь перекантуюсь.

– Кетонал. Но у тебя ведь нет?

– Я у соседки спрошу. У неё на дому целая аптека! Я видел. Чего там только нет.

– Эдик! Какая соседка?! Два часа ночи!

– Елизавета Петровна всё равно не спит. У неё бессонница, она по ночам Гоголя читает.

– Почему Гоголя?

– Она говорит, что он лучшее средство для снятия стрессов, а западные фильмы ужасов Николаю Васильевичу в подмётки не годятся.

– Может, оно и так, – вздохнула Алина и велела: – Ладно, иди спроси. Если она тебя веником отлупит, то я заеду в аптеку, куплю лекарство и привезу.

– Не надо, я сам. Я же не инвалид какой-то.

Она хотела спросить, зачем тогда звонил, но промолчала. А он ответил на её неозвученный вопрос:

– Я просто хотел услышать хоть чей-то родной голос. Не брату же мне в Канаду звонить.

«И то верно», – мысленно согласилась она и отключилась.

Кобенко был прав, ему не пришлось будить соседку, баба Лиза бодрствовала. Узнав о проблемах Эдуарда, она сразу дала ему таблетку, потом велела открыть рот. Эдуард Иннокентьевич подчинился. Баба Лиза недолго думая накапала ему на зуб гвоздичного масла и велела залепить ваткой. Домой она его не отпустила. Посадила в кресло-качалку, накрыла клетчатым пледом, пахнущим ванилью, и велела посидеть смирно. Сама же стала читать ему вслух «Вия». Зуб успокоился, и Эдуард Иннокентьевич, слушая о свалившихся на голову странствующего философа Хомы испытаниях, заснул сном младенца. Проснулся же он от страшного возгласа: «Поднимите мне веки!»

– Что? Где? – испуганно вскрикнул Кобенко.

– Я здесь, Эдик, здесь, – воркующее отозвалась соседка, – сейчас повесть дочитаю, и баиньки ляжем.

Эдуард Иннокентьевич сполз с кресла:

– Я лучше домой пойду, зуб успокоился. Спасибо вам, баба Лиза.

– Ну, иди, коли так, – согласилась соседка и, заложив страницу плетёной закладкой, пошла провожать его до двери.

Дома Кобенко сразу свалился на кровать и проспал до утра. Разбудил его звонок в дверь. Лохматый, заспанный, он прямо в пижаме доплёлся до прихожей, посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояла Алина Максимовна Кутафьева. А за её плечом возвышался Емельян Ухватов.

– Вы чего, ребята? – спросил удивлённо открывший им дверь Кобенко.

– Я звонила тебе, звонила, – встревожено оглядывая его с ног до головы, ответила Кутафьева. – А телефон твой молчит. Примчалась сюда, стала звонить по домофону – и опять молчок. Я испугалась, Емеле позвонила. Он молодец! Сразу примчался.

– А то! – важно подтвердил Ухватов.

– Дверь подъезда нам открыла соседка, и мы бегом сюда. Уже и не знали, что думать.

– Надо было сразу в полицию звонить, – неудачно пошутил Кобенко и сразу получил укоризненный взгляд Алины.

– Короче, извините, что напугал вас. Меня вчера после таблетки и капель на сон потянуло, а тут ещё бабы-Лизин Вий!

– Вий?! – округлил глаза Ухватов и почему-то внимательно оглядел лестничную площадку.

– Да нет, – успокоил его начальник, – это она мне повесть читала.

– А, – сказал Емельян, мало что понявший из объяснения Кобенко, но решивший воздержаться от расспросов. Ухватов придерживался той жизненной позиции, что начальство на то и нужно, чтобы во всём разбираться. А его, Емельяна, миссия – действовать, выполняя приказы, ну или типа просьбы этого самого начальства. Так что пусть у начальства голова и болит.