— Эй, вы, дети гяуров!.. Оставьте в покое Мунисэ!.. Ато всех вас перережу!..

Под таким натиском девочки были вынуждены отступить. Я взялана руки обессиленную Мунисэ и перенесла ее к себе в комнату.

Невозможно описать, что я чувствовала, обнимая это маленькоекрасивое существо. Сердце наполнялось волнующей теплотой, словно в глубине моейдуши забил горячий источник. Этот жар разливался по всему телу, меня охватываласладостная истома, от которой на глазах навертывались слезы и было тяжелодышать.

Мне показалось, что я уже испытывала когда-то такое странноеопьянение. Но когда?.. Где?..

Сейчас, когда я пишу эти строки, мое сердце снова замирает.Я пристально вглядываюсь в прошлое и думаю: «Да, где?.. Когда?..» Наверное, этовоспоминания о каком-то далеком, забытом старом сне, потому что в этомстранном, неопределенном чувстве есть что-то такое, чего не может постичь ум.Мне начинает казаться, будто я лечу в воздушной пустоте. Мимо несется поток излистьев, которые шуршат, задевают мое лицо, волосы… Где это было? Нет, нет, всеэто выдумка, ничего подобного никогда не было в моей жизни. Это чувство яиспытываю впервые.

В тот день я забыла о своих учениках и занялась толькоМунисэ: обмыла ее милое тельце, напоминавшее мне белую лилию, измученную бурей,расчесала ее русые, почти льняные волосы.

Бедняжка долго не могла успокоиться и плакала навзрыд. Ах,эти слезы! Мне казалось, они текут не по лицу девочки, а по моему израненномусердцу.

Постепенно мне удалось успокоить ее. На скорую руку я сталапеределывать для нее одно из своих старых платьев. А Мунисэ, пока я возилась сплатьем, как котенок терлась головой о мою юбку и серьезно смотрела мне в лицосвоими блестящими глазами.

Как и во всех детях, слишком рано познавших трудности инесправедливые удары жизни, в Мунисэ было много от взрослого человека. Ей давнобыли известны такие вещи, которые я начала понимать всего лишь несколькомесяцев тому назад. Вся забота о младших братьях лежала на ее плечах. Но развеугодишь мачехе? Бедной Мунисэ по нескольку раз в день приходилось отведыватьпалки.

Неделю тому назад в их сад забрела соседская корова. ПокаМунисэ выгоняла ее, самый младший братишка вывалился из люльки. За это мачехасильно отколотила девочку, заперла в хлеву и три дня ничего не давала есть,кроме сухих хлебных корок.

Мунисэ показала мне на своем белом, как слоновая кость, телессадины и синяки — следы побоев.

Я не удержалась и спросила:

— Хорошо, Мунисэ, разве отец тебя не жалеет?

Девочка пристально глянула мне в лицо, словно поражаласьмоей наивности, потом улыбнулась:

— И он меня жалеет, и я его… Ведь у нас с ним ничегонет…

Сказав это, она вздохнула и развела в стороны крошечныеруки, как бы подчеркивая безнадежность своего положения. У меня даже защемилосердце.

Какое удовольствие я получила, наряжая Мунисэ! Можно былоподумать, что играла в куклы. Я подвела девочку к небольшому зеркалу. Онавспыхнула от радости, зарделась. Но я заметила в ее глазах что-то похожее наиспуг. Иначе и не могло быть, — коротенькое платье из синей шерсти,длинные черные чулки, розовая лента в волосах, заплетенных в две косички, всебыло для нее чужим.

Как я потом узнала, наряд Мунисэ стал на много дней поводомдля всевозможных сплетен в Зейнилер. Некоторым моя забота пришлась по душе, ноочень многие остались недовольны. По их мнению, ни к чему было проявлятьсострадание к «змеенышу», мать которого развлекается в горах. Нашлись и такие,которые считали, что наряжаться подобным образом — грех, другие утверждали, чтоэта «роскошь» может только испортить девочку и она пойдет по дурному пути своейматери.

Бедняжке Мунисэ недолго пришлось наслаждаться своей розовойлентой и хорошеньким синим платьем. Мачеха, неизвестно что подумав, спряталавсе эти наряды в сундук. Через два дня девочка пришла на урок в прежнем тряпье.

Мунисэ посещает школу очень редко. Вот уже три дня, как я еене вижу. Интересно, что случилось? Завтра я расспрошу о ней маленького Вехби.

Я с каждым днем все больше и больше привыкаю к школе.Некогда заброшенный класс стал чистым и опрятным. Мне удалось даже немногоукрасить его.

Дети, в первое время казавшиеся мне такими дикими и чужими,теперь стали близкими и милыми. Я ли к ним привыкла, или они благодаря моимнеустанным усилиям начали постепенно перевоспитываться, — не знаю.Наверно, тут сказывается и то и другое.

Я много работаю. Больше для себя, чем для них. Я тружусь, нежалея сил, чтобы только убежать от постоянной тоски, которую порождаютбездеятельность и одиночество. Сталкиваясь с неудачами, я не унываю. Радуюсь,если чувствую, что мне удается в этих ребятах с тусклыми, застывшими глазами имрачной душой пробудить вкус к жизни, желание думать.

Иногда кто-нибудь из односельчан заходит ко мне в гости. Этилюди не очень любят говорить и совсем не умеют смеяться. Наверно, они менястесняются и даже избегают. Я понимаю, что, как ни старалась я проще одеться впервые дни, все равно они считали меня слишком разряженной и не одобряли моих«туалетов». Жена мухтара несколько раз даже делала обидные намеки.

Изо всех сил я старалась понравиться крестьянам, угодить им.Некоторым оказывала мелкие услуги: писала письма, шила платья. Сейчас ячувствую, что мнение обо мне несколько изменилось.

Позавчера ко мне опять приходила жена старосты и передалапривет от мужа. Мухтар-эфенди просил сказать мне следующее: «Когда я увиделучительницу в первый раз, она мне не очень понравилась. Но аллах видит, девушкаона неплохая. Управляет школой, как хорошая хозяйка. Если ей что понадобится,пусть даст мне знать».

Разумеется, я поблагодарила жену мухтара за стольнеожиданное внимание и любезность.

Есть еще одна значительная персона, которая мне здесьсимпатизирует и часто навещает, — это деревенская повивальная бабка НазифеМолла. Так как ее звать не Зехра и не Айше, думаю, она родом из других мест,что подтверждает также и ее чрезмерная болтливость.

Я стараюсь никого ни о чем не расспрашивать, не хочу, чтобыдумали,

будто я собираю сплетни. Но эбе-ханым[58] сама мнерассказывает о всех любопытных и забавных происшествиях в деревне. Онапо-своему не лишена сообразительности и деликатности. Как-то раз оченьснисходительно и даже с жалостью рассказала мне о матери Мунисэ. Говорила онапочему-то шепотом, словно боялась, что нас могут услышать, хотя в комнате мыбыли одни. А под конец, покачав головой, добавила:

— Виноват простофиля-муж. Это он должен ответить за еегрех. Только, смотри, доченька, не вздумай кому-нибудь передать мои слова.Здесь за это человека камнями до смерти изобьют.