— Ты ведь женщина… Твой ум не понимает…

Что касается моей третьей привязанности — это маленькаядевочка-сирота.

Кажется, шел уже пятый день занятий. Я окинула взглядомкласс, и вдруг мое сердце взволнованно забилось. На самой задней парте сиделадевочка с красивым матовым личиком, пушистыми русыми, почти белыми волосами.Она улыбалась мне, обнажив блестящие, точно жемчужины, зубы.

Кто эта девочка? Откуда она вдруг появилась?

— А ну-ка, подойди сюда! — поманила я ее пальцем.

С легкостью птички она вскочила и вприпрыжку, совсем как я впансионе, подбежала ко мне.

Она была очень бедно одета. Ноги босые, волосывсклокоченные, сквозь дыры выцветшего ситцевого платья проглядывала нежнаябелая кожа.

Я взяла ее маленькие руки и сказала:

— Посмотри мне в лицо, крошка.

Девочка робко подняла голову, и из-под длинных пушистыхресниц на меня взглянули блестящие темно-синие глаза.

Невзгоды и тяжкая жизнь, с которой я столкнулась в Зейнилер,не смогли заставить меня плакать, но если бы в этот момент я не взяла себя вруки, я разрыдалась бы, — так меня тронули эти прекрасные глаза полуголойдевочки, две жемчужные нити зубов и улыбка алых губ.

Я погладила девочку по щеке и спросила:

— Тебя звать Зехра, крошка, или Айше?

— Меня зовут Мунисэ, ходжаным, — ответила девочкаприятным голоском, на чистом стамбульском наречии.

— Ты учишься в этой школе?

— Да, ходжаным.

— А почему ты не ходила столько дней?

— Аба[57] не пускала меня, ходжаным. У нас была работа.Но теперь я буду ходить.

— А мама у тебя есть?

— У меня есть аба, ходжаным.

— А где твоя мама?

Девочка потупилась и не ответила. Мне вдруг показалось, чтоя нечаянно задела тайную рану в сердце ребенка, поэтому не стала повторятьвопрос и заговорила о другом:

— Это ты вчера под вечер пела песни, Мунисэ?

Вчера вечером я слышала, как в соседнем саду кто-то пелтоненьким детским голоском. Голос был такой мягкий и так не походил на голоса,которые мне приходилось слышать до сих пор в Зейнилер, что я высунулась в окно,закрыла глаза, и в течение нескольких минут мне казалось, будто я нахожусьсовсем в другом месте, в какой-то волшебной, неведомой стране.

Сейчас я была уверена, что никто, кроме этой девочки, не могтак петь.

Мунисэ стыдливо кивнула головой.

— Да, это была я, ходжаным.

Я разрешила ей вернуться на место и приступила к уроку. Надуше у меня почему-то сделалось удивительно светло и радостно. Казалось, сердцемое ощутило вдруг теплое дыхание весны. Глаза этой девочки согрели меня, каксогревает солнечный луч птенцов, замерзающих в снегу. Дрожащая в холодномнеуютном гнезде, спрятав голову под крыло, слабая, больная Чалыкушу началапостепенно оживать, обретать прежнюю жизнерадостность. Мои жесты и движениястали более уверенными и даже чуть кокетливыми. В голосе появились теплые,веселые нотки.

Во время уроков я невольно поворачивалась к Мунисэ. Она тожене спускала с меня глаз. Любуясь ее жемчужными зубами, приятной улыбкой,темно-голубыми глазами, которые мне так хотелось поцеловать, я впервые в жизниощутила радость материнской любви.

Ах, если бы у меня была такая малютка! Ведь мне предстоитжить одной! Как жаль, что это неосуществимо.

От Хатидже-ханым о Мунисэ мне удалось узнать очень немногое.Оказывается, женщина, которую она называла аба, была ее мачеха. Отец девочкипрежде служил чиновником в лесничестве. Его вторая жена была родом из Зейнилер,потому, уйдя на пенсию, он обосновался здесь. У жены был дом и участок земли; ктому же они имели около десяти курушей в месяц пенсионных.

Я сказала Хатидже-ханым:

— По твоим рассказам, семья должна жить не так ужбедно. Почему же за девочкой не смотрят?

Старая женщина нахмурилась.

— Спасибо, что хоть так смотрят. Другая бы вовсе наулицу выбросила…

— Почему?

— Мать этой девочки — скверная женщина, дочь моя. Непомню хорошо, кажется, это было лет пять тому назад, она убежала с жандармскимофицером. Мунисэ была тогда совсем маленькой. Потом офицер ее бросил и уехал вдругое место. О ней стали поговаривать плохо, молодые парни увели ее в горы итам развлекались. Словом, она сделалась распутной женщиной.

— Все это так, Хатидже-ханым, но чем виновата девочка?

Старая женщина покачала головой. Лицо ее выражало фанатичнуюжестокость.

— Что же ты хочешь? Ведь не станут они одевать ребенкатакой женщины в шелковые платья?

Мунисэ не могла посещать школу каждый день. Когда яспрашивала у нее, почему она отсутствовала, девочка отвечала: «Аба заставиластирать белье…», «Аба заставила мыть пол…» или: «Аба послала за дровами вгоры…»

Другие школьницы относились к Мунисэ довольно холодно,держались от нее подальше, старались при случае обидеть исподтишка, довести еедо слез. В этой неприязни была отчасти виновата и я, так как не могла скрытьсвоей любви к маленькой девочке. Дети видели, что я обращаюсь с ней особенноласково, в саду подзываю к себе и разговариваю с ней, и это сердило их.

Однажды, во время перерыва, из сада донесся плач Мунисэ, яуслышала, как она умоляла кого-то:

— Что я вам сделала? Что я вам делаю плохого? Ненадо!..

Я выглянула в окно. Девочки, набрав из родника в рот воды,гонялись за Мунисэ и обливали ее. Бедняжка с плачем металась по саду, пыталасьзакрыть руками лицо и шею. А мои ученицы, эти безмолвные, робкие, с застывшимиглазами девочки, превратились вдруг в охотничьих собак, преследующих раненуюлань. Словно воронье над добычей, они с дикими криками прыгали и кружилисьвокруг Мунисэ, то прижимали мою любимицу к забору, то валили на землю или,набрав полный рот воды, обливали ее лицо и раскрытую грудь.

Кровь бросилась мне в голову. Как безумная, выскочила я изкомнаты и побежала вниз. Я так торопилась, что проломила ногой прогнившуюступеньку лестницы и застряла в дыре. Когда я влетела в сад, то увидела, чтодело приняло новый оборот. У Мунисэ оказался защитник, такой же маленький, какона, но сильный и проворный. Это был проказник Вехби.

Никогда не забуду этого отважного мальчугана. Вехби залез вгрязную лужу, куда стекала вода из источника, и брызгаясь, как утка, забрасывалобидчиц Мунисэ комьями жидкой грязи. Он так перемазался, что походил начертенка. Его пронзительный голос, словно пастушья дудка, покрывал голосадевчонок: