Само по себе это не имело особого значения, но вместе с другими деталями могло составлять очень характерную картину.

Затем мы быстро заглянули в профессорскую спальню – там не было ничего интересного, профессор там даже не переночевал – и приступили к осмотру гостиной, где, собственно, и обнаружился труп.

Это была большая и уютная комната в традиционном советском интерьере: стеллаж-стенка с книгами во всю стену, широкий письменный стол, стулья, софа на низких ножках, два ковра на стене и один на полу. Мне вообще очень нравилась московская привычка оформлять все коврами – собирать с них образцы крови и прочих жидкостей было куда удобнее, чем с деревянных полов.

Длинный застывший труп профессора Воробьева лежал на софе лицом вниз. Он был в домашнем халате неприятного бурого цвета. Я недовольно поморщился, вспоминая первоначальный цвет халата – зеленый, кажется – а Иван Федорович судорожно втянул воздух сквозь зубы. Все же он недостаточно натренировал нервы на изнасилованных студентках. Впрочем, знакомые трупы, они всегда неприятные – тяжело отстраниться.

Хуже только знакомые преступники.

Я отошел от трупа и тоже потянул носом: пахло кислятиной, вроде свернувшегося молока, засохшей кровью и старыми, пыльными книгами. Воробьева, по словам участкового, убили вчера вечером, так что с учетом прохладного московского августа для запаха разложения было рановато.

– Он впустил кого-то знакомого, – махнул рукой Иван Федорович, – посадил сюда, на софу, потом сходил на кухню и принес чаю.

Мы осмотрели остатки пиршества на столе. Я заглянул в чашки и обнаружил в них старый остывший чай. Молоко в литровой стеклянной банке скисло и превратилось в простоквашу, а печенье на тарелке подсохло.

– Образцы взяли? – спросил я, и участковый кивнул.

– Но чаю они не выпили. Я думаю, этот ублю… убийца задал Воробьеву какой-то вопрос по анатомии. Смотрите, они сидели вот тут. Затем профессор поставил чашку, встал и пошел к стеллажу. Я думаю, он хотел показать какую-то книгу. Но стоило ему отвернуться, как его раз! – и по голове.

Иван Федорович живописно изобразил эту сцену, и я одобрительно улыбнулся в усы.

– Это было вот тут, – показал участковый. – В районе анатомического атласа Грея.

А дальше, показывал он, профессор упал на ковер – мы осмотрели брызги крови на ковре и на стеллаже – убийца подхватил его под мышки и затащил на софу лицом вниз.

– Вот сюда он скинул подушку с софы, – сказал участковый, и я тихо хмыкнул. – Потом он взял нож, задрал на профессоре халат и… – он громко сглотнул. – Вырезал у него правую почку. И вы еще говорите, что это не маньяк!..

В нервном голосе Ивана Федоровича читался упрек. Я проглотил уже привычное замечание насчет того, что «нет, это не маньяк», сочувственно похлопал его по плечу, вернулся к трупу и задрал халат. Рану нанесли острым лезвием – видимо, хирургическим скальпелем – и, судя по ровным краям, руки у преступника не дрожали. Хотя с чего бы им дрожать после Ленина? А вот с местом нахождения почки он сперва промахнулся, и разрез из-за этого получился слишком большим. .

Я вернул на место халат и ненадолго опустил голову, почтив память покойного короткой минутой молчания. Бедный Воробьев!.. Он был внесен в мои списки подозреваемых совершенно незаслуженно.

И, как знать, не навел ли я сам на него беду.

Вздохнув, я обернулся к участковому:

– Что еще?..

– Потом мань… убийца поправил на трупе халат и ушел, а почку мы нашли в холодильнике на тарелочке.

Мы с Иваном Федоровичем переглянулись.

– Целую или надкусанную? – уточнил я, пытаясь определить, не стоит ли добавить в компанию к таксидермисту-сектанту парочку каннибалов.

– Целую, – с неожиданной твердостью сказал участковый. – И знаете, что мне кажется странным, товарищ Ганс?

– Ну?

Участковый огляделся и понизил голос:

– Почку он убрал в холодильник, а молоко почему-то оставил на столе.

Глава 13

19.08.1942

Москва. Комната №17985489– МОС/1942 маневренного фонда Министерства Жизни СССР

И.А. Файнзильберг (Ильф)

После возвращения из Ташкента Петров устроился на работу в редакцию «Правды» и поселился в коммуналке Минжизни на северо-западе Москвы. За три недели я был у него шесть раз, и два из них мы с друзьями таскали Женькину мебель. Забавно, что Мише, которому оформляли документы на жилье в тот же день, выделили комнату строго на противоположном конце города – впрочем, от моего общежития было одинаково далеко что туда, что туда.

Чтобы добраться до коммуналки Женьки в разгар вечерних пробок, требовалось полтора часа и две пересадки, так что сегодня я не собирался задерживаться:

– Жень, я буквально на полчаса, срочное дело. Вот, вы только взгляните!..

Растрепанный Петров выскочил на лестничную клетку и тут же затащил меня в квартиру. На аккуратно сложенное письмо от Ширяевца, которое я сунул ему вместо рукопожатия, он смотрел как на что-то взрывоопасное:

– Ильюша, зайдите, не стойте в дверях! Это что, письмо от Ширяевца? Да что там должно содержаться, чтобы вы приехали через пол-Москвы?

– А вы посмотрите, – я усмехнулся, глядя, как соавтор засовывает нос в конверт, и начал разуваться. – Помните, вы нашли обрывок телеграммы Приблудного? Про «две смерти»? Тот, где сначала мы подумали, что он касается вас, но потом решили, что у нас паранойя?

– Еще как, – улыбнулся Женя. – Это что, продолжение?

– Вроде того.

– Вот ничего себе, страсти какие, – пробормотал Петров, бегло просмотрев письмо. – Но кто бы мог подумать, что Ванькин Учитель… так, Ильюша, пойдемте на кухню. У меня борщ, будете?..

– Женя, мне нужно успеть на трамвай через час, – сказал я, понимая, что отбиваться от борща бесполезно.

После возвращения в Москву Петрову вечно хотелось всех накормить. Это была очередная фронтовая привычка.