Его часто узнавали как журналиста и соавтора «Двенадцати стульев», заботились, хотели обогреть и угостить чем-нибудь вкусным, и он привык делать так же, если появлялась возможность.

Похожие сложности были и у моего брата. Перед смертью он голодал, так что временами его переклинивало, и он начинал делать запасы, как Робинзон Крузо. По правде говоря, они с Петровым прекрасно дополняли друг друга: Женя подсовывал лакомства, а Миша уплетал их за обе щеки.

Я пару раз на это полюбовался и решил не сажать их за общий стол как минимум до Нового года: слишком хорошо им было вдвоем.

– Пойдемте, – поторопил Женя, – соседи не очень одобряют разговоры в коридоре.

Кухня у Петрова была самой обычной, с большой газовой плитой, громко дребезжащим общим холодильником, огромным, накрытым двумя клеенками столом, и стайкой табуреток вокруг. Порой обитатели коммуналки, рассказывал Женька, предпринимали робкие попытки завести себе отдельные столы, но кухня была слишком маленькой. Квартиры в этих домах изначально не планировались под коммунальные, но из-за войны население увеличивалось в геометрической прогрессии, и приходилось «уплотняться». Жильцы постоянно менялись – кому-то, как мне, давали комнаты в ведомственных общежитиях, кто-то переезжал к семье, а кто-то ухитрялся дождаться очереди в жилищном кооперативе. Тех, кто не нашел другое жилье за год, из маневренного фонда должны были выкидывать, но на самом деле никто этим занимался.

Маргарита Ивановна, например, жила тут пятый год, и никто ее не трогал. А вот комната Женьки считалась счастливой – из нее уезжали за год-полтора. Говорят, до Петрова в ней жила семья из четырех цыган, и им дали отдельную квартиру. Цыгане были славные, и их тут очень любили, зато Петров был всего один. Соседи еще не начали понимать, что променяли шило на мыло, и принимали его тепло. Я подозревал, что рано или поздно они разберутся, что мой соавтор вполне стоит четырех цыган, только он уже будет всем как родной.

Сам Женька, конечно, успел полюбить и строгую Маргариту Ивановну, и «тетю Ларису» (последний, кто знал, почему ее называют «тетя», уехал из коммуналки два года назад), и молодую ячейку общества в лице Васи и Гали. Ему ведь тоже было с чем сравнивать – соседи по прошлой коммуналке, еще в той жизни, доводили жену Петрова до слез по три раза в неделю.

– Садитесь, Ильюша… нет, не сюда, тут жутко сквозит от окна, – сказал Евгений Петрович. – Вы определились насчет борща? Но должен предупредить, он несколько… подозрительный.

Я заглянул в кастрюлю: у борща действительно был какой-то необычный оранжевый оттенок, как будто вместо свеклы Женька использовал морковь. Но соавтор клялся, что свекла тоже была.

Сам он, зараза такая, не ел, и я, конечно, возмутился на этот счет. Петров тут же заявил, что поужинал как раз перед моим приходом. Возможно, он даже не врал, но проверить я это не мог.

– Неужели вам нужны доказательства, – проворчал он, доставая чистую тарелку.

– Поговорим об этом, когда вы перестанете подбирать с пола упавший хлеб и доедать крошки со стола.

– Вообще-то я уже давно так не делаю! – возмутился Петров. – Месяц!.. Не понимаю, почему вас так это нервировало.

– Ешьте, ешьте, – фыркнул я. – Главное, не забыть про письмо.

Женя отодвинул полупустую тарелку, развернул конверт и вновь погрузился в переживания Ширяевца насчет нашего злосчастного Ваньки.

Александр Васильевич писал длинно. Сначала там были некие дипломатические реверансы насчет того, как он привык к нам с Петровым и даже соскучился, потом шли приветы от Анвара с Тохиром. Узбеки, очевидно, неплохо сошлись с Ширяевцем, раз тот посвятил целый абзац Анвару и его настойчивым пожеланиям «дать пинка Бродяжке», чтобы тот наконец взял в руки ручку и написал ответ на анваровское письмо. В противном случае он угрожал приехать и лично проверить, как бестолковый Миша устроился в Москве. Хотя насчет этого я был спокоен – брат написал Анвару еще на прошлой неделе.

Потом Ширяевец спрашивал, как там Петров, приходит ли он в себя после смерти – на этом месте Женя принялся фыркать с некоторым смущением. Он очень не любил доставлять беспокойство друзьям.

Возможно, мне вовсе не следовало показывать ему эту часть письма – просто хотелось, чтобы он оценил весь колорит «из первых рук». К тому же на фоне письма моей дорогой Маруси две строчки про Женьку у Ширяевца как-то терялись.

После всех этих длинных реверансов Александр Васильевич приступил к описанию проблемы и написал, что решил разобрать сарай и помимо прочего забытого нами барахла обнаружил фрагмент телеграммы, отправленной Приблудным. Это была копия, которая выдавалась отправителю за отдельную плату – ну, Ванька в таких вопросах не экономил. Ширеявец очень просил поговорить с Приблудным и разобраться с этим странным Учителем, пока не стало поздно. От человека, который дает своим «ученикам» подобные поручения, по мнению Ширяевца, не стоило ждать ничего хорошего.

Сама телеграмма была заботливо вложена в конверт в качестве доказательства. Женька вытащил ее за угол, и я встал со своего места и заглянул ему через плечо, чтобы в очередной раз ознакомиться с этим шедевром:

«Кому: « …ин Г.Е.»

Куда: Главпочтамт, до востребования

ДОРОГОЙ УЧИТЕЛЬ ВСКЛ ЗН ВСЕ ПОЛУЧИЛОСЬ СПРЯТАЛ ВЕЩИ СКАЗАЛ ЖЕНЕ ОТВЕЛ БОРЕ ПОДТВЕРДИЛ ТЧК ПОДСЫПАЛ ЧАЙ ТЧК ХОДИЛ МРАЧНЫЙ ВЗЯЛ ВЕРЕВКУ ПОЧТИ ЗАЛЕЗ ТЧК ИЛЬФ ЗАРАЗА ПРИШЕЛ РАНО ИСПОРТИЛ УСПОКОИЛ ТЧК ЧАС КРИЧАЛ ТЧК НЕТ НЕ ПОНЯЛ ПОДУМАЛ ШУТКА ОЧЕНЬ ЗЛИЛСЯ ТЧК СКОРО ДОМОЙ ТЧК РАССКАЖУ ПОДРОБНО ТЧК ПОСЫЛКИ ВЗЯЛ ВЫЕЗЖ ПОЕЗД ТЧК ВАНЯ».

Я понял, что Петров дочитал до конца, когда он перестал улыбаться. Тогда я положил руку ему на плечо, чтобы соавтор не вздумал убежать:

– Ну и что вы об этом скажете, Женя? Кстати, вы так и не рассказали мне, что там было с веревкой. Мы как-то стихийно закрыли тему. Вы тогда правда хотели повеситься?

Петров недовольно покосился на меня: