– Олешек режут, – обернувшись, довольно проговорил Игорь Игоревич. – Хорошо. Рог олешки сломаем. Успеть бы.

Он энергичней принялся тыкать хореем в оленьи холки – упряжка понеслась стремительней прежнего, комья снега полетели из-под копыт, запорошили меховую подстилку на нартах, наши совики, и это понравилось мне, сонливость как рукой сняло; я не отворачивал лица от летевшего навстречу жесткого снега, только жмурился и думал удивленно:

«Шум-то едва слышен, отчего же так уверенно определил Игорь Игоревич, что в бригаде режут оленей. И рог олений зачем ломать? Обычай какой? Либо из прошлого дошедший до сегодня ритуал?»

Шум тем временем приближался, и как только мы вынырнули из горловины, сразу же увидели на дальнем конце довольно большой ровной поляны десятка два сбитых в плотный косяк оленей; вокруг них бегала, беспрестанно тявкая, маленькая северная лайка, огненно-рыжая, и топтались несколько пастухов, которые беспрерывно махали руками, громко покрикивая на перепуганных оленей. На другом краю поляны двое пастухов валили на снег, рядом с изрядной кучей уже забитых оленей, здоровенного рогача, но тот не поддавался, вскидывал голову, пытаясь разбросать этих вцепившихся в него пастухов и вырваться на свободу к своим важенкам; но люди были хотя и не сильней, но хитрей: они, выкручивая голову, подбивали передние ноги оленю, и он в конце концов рухнул на пропитанный кровью, утоптанный снег. Нож вмиг распорол горло. И тут же один из пастухов отсек рог и принялся высасывать из него кровь.

Игорь Игоревич повернул упряжку к полузаваленным снегом тупам, которые прижимались друг к другу у подножия сопки, остановил оленей, крикнул что-то понятное только им, и они покорно улеглись возле нарт; сам же торопливо скинул совик и, позвав меня за собою, быстро пошагал туда, где пастухи поочередно высасывали кровь из оленьего рога. Я постоял в нерешительности, потом все же направился вслед за Игорем Игоревичем и подошел к оленеводам, когда один из них уже поволок рогача к куче забитых на мясо оленей, а двое других волокли к площадке новую жертву.

Олень этот тоже был рослый, с красивыми мощными рогами.

– Нам выбрали, – с довольной улыбкой пояснил Игорь Игоревич. – Слабый рог – слабая кровь; сильный рог – кровь силу дает.

Этого только недоставало, чтобы и я вот так же припал, как к соске, к рогу и сосал теплую, наверно, противную на вкус кровь (я прежде не то, чтобы пробовать, а даже не представлял, что кровь можно пить), перепачкал бы, как и они, лицо, руки. Но и они тоже, скорей всего, даже не представляли, что кто-то вдруг может побрезговать и отказаться от столь редкого лакомства. Они старались от души, не предполагая, что ставят меня в довольно неловкое положение. Для них, как до меня уже дошло, эта необычная на мой взгляд трапеза, была весьма праздничной. Их перепачканные в крови лица словно одухотворены какой-то большой идеей, движения их были возбужденно-радостными; они подавали мне руки кроваво-липкие, не видя в этом ничего необычного.

Поздоровавшись со мной, те двое, которые только что высасывали кровь из рога зарезанного ими оленя, поспешили на другой конец поляны к сбившимся в кучу оленям, а вторая пара принялась валить приведенного ими самца. Игорь Игоревич кинулся им на помощь. Несколько минут борьбы – и перерезано горло, отбиты оба рога.

– Что стоишь? – крикнул Игорь Игоревич. – Скорей!

– Нет, нет, – скороговоркой отказался я, не двинувшись с места.

Шушунов, недоуменно пожав плечами, припал к рогу. Меня для него больше не существовало. Во всяком случае, в данный момент.

Когда пастухи потащили забитого оленя к куче, Игорь Игоревич, с блаженной улыбкой на лице, вполне серьезно предложил мне:

– Вон еще тянут. Пей теперь ты.

Он думал, что я предоставил ему право насытиться первым, я же не знал, что ему на это ответить. Решился все же сказать прямо:

– Да как-то, Игорь Игоревич, без привычки. Кровь все же. Сырая.

– С глотки нельзя – прав ты. Глотка грязная. А рог – чистый. Мягкий сейчас рог, весенний. Вкусней крови нет.

– Я не оттого, Игорь Игоревич. Я сырую кровь не смогу. У нас не принято.

– А-а-а, – понимающе протянул Шушунов и изучающе посмотрел на меня своими круглыми светло-серыми глазами, такими же маленькими, как и лицо, как и он сам и, нахмурившись, произнес философски: – Край Лоухи – это край Лоухи.

Помолчал, насупившись, словно я его лично в чем-то обидел. Затем, ухмыльнувшись, заговорил насмешливо:

– Африку в кино показывают. Залез на дерево, срубил орех – пей молоко. Вот такой орех. Все там есть. Только крокодил страшный. Удав страшный. Только не сожрет если крокодил или удав – живи себе. А у нас? Летом морошка есть. Верно. А зимой? Без крови нельзя. Без трески – нельзя. Без строганины – совсем плохо. Тогда зубам конец. Тогда – подохнешь. – И вдруг спросил: – Строганину тоже не будешь? – И сам же ответил: – Будешь. Лучше еды нету!

Стало быть, ждал меня сюрприз за ужином. Какой? Ужин, однако, еще когда будет, а что сейчас делать? Не торчать же истуканом возле площадки, куда волокут пастухи следующего оленя?

Выручил Игорь Игоревич. Посоветовал сочувственно:

– Иди к оленям. Помогай держать.

Подходящий выход, и я, благодарный Шушунову, быстро пошел туда, где вокруг испуганного косяка бегала с лаем собака и топтались, крича и махая руками, оленеводы. Они «держали» оленей и намечали очередную жертву, чтобы, когда подойдет время, набросить ей на рога петлю. Я тоже принялся махать руками и кричать, подражая пастухам. Может, не совсем квалифицированно и даже, скорее всего, потешно у меня получалось, однако же я очень старался. А вскоре и в самом деле понял свою роль: устремился с криком туда, где перепуганные олени намерились совершить прорыв.

Я бегал, кричал, махал руками, не переставая вместе с тем любоваться, как ловко пастухи набрасывали на рога веревочные петли, словно ковбои свои знаменитые лассо; мне было жаль оленей, пугливо храпящих (мне казалось, что они вполне понимают свою участь) и делающих отчаянные попытки вырваться на волю, – я старался как можно лучше помогать пастухам, пытаясь, сам, видимо, еще не сознавая этого, загладить перед ними свою вину; но ни на минуту не выходили из моей головы слова, от которых пахнуло горькой обидой: «Тогда – зубам конец. Тогда – подохнешь». Все яснее я начинал осознавать, что происходившее здесь – жестокая необходимость, суровое торжество жизни.

«Купит к праздничному столу гурман в “Дарах природы” кусок оленины и даже, скорей всего, не вспомнит о тех, кто взрастил оленя, а расскажи ему о том, что происходит сейчас здесь, воскликнет: “Ужас какой! Это же так бесчеловечно!”»

Я даже представил себе этакого розовощекого бочоночка с холеной бородкой и мысленно спорил с ним; мне хотелось даже подергать за бороду гурмана, нарисованного собственным воображением.

Впрочем, образ этот был не случайным – он очень походил на приятеля моего отца. Тот приятель был частым гостем в нашем доме еще и потому, что моя мать буквально благоговела перед ним. Интеллигент до мизинчика на руке, с восхищением оценивала она приятеля отца. Мне же он был неприятен, но, чтобы лишний раз не подвергаться «воспитательному воздействию» матери, я относился к нему внешне без пренебрежения. Только один раз не стерпел.