Нужно было ответить за свои слова. Рано или поздно – это, оказывается, происходит наяву.

Тут я спохватился:

– А до каких пор молотить-то его?

Со всех сторон понеслось:

– До победы! До самого конца! Пока кто-нибудь не упадет!

Весело. Кузя, судя по всему, и до вечера не упадет, у меня тоже ноги сильные, и дыхалка в порядке, но…

– Давай до первой крови! – пришла мне в голову идея. Нос у него точно слабый. – А то поскользнешься на траве – и все.

– Точно!

– Верно, до крови!

– Давай, вперед!

Наконец, нас выставили друг против друга. Кузя смотрел мне в глаза. Я смотрел в его. Нужно было найти в себе злость и ненависть, но я их не чувствовал. Не видел я их и в его глазах, лишь какое-то сдержанное любопытство – дескать, давай-ка посмотрим, что там у тебя под кожей. Мы некоторое время покачивались из стороны в сторону, как два тополя на пригорке, и всех сочувствующих вокруг это начало явно раздражать. Послышались неодобрительное ворчание и призывы к активным боевым действиям. Я парень ответственный, не хотел выглядеть уж совсем клоуном, и сделал первый выпад – резко ударил Кузю в грудь, и он пропустил, качнувшись назад, но устоял. Потом я зачем-то стал поправлять сбившиеся от резкого движения волосы, и мне даже захотелось в какой-то момент обернуться к своим и поинтересоваться, как я выгляжу, но мой противник, который, видимо, только и ждал моей первой атаки, чтобы обрести моральное право на ответный удар, быстро сориентировался и вмазал мне прямо в ухо.

Хорошо, что в ухо, – это я в последний момент успел увернуться, а то бы нос сплющился, как сардина в масле; да и то сказать, что хорошо, – неверно, поскольку всю следующую неделю мне пришлось ходить с таким бордовым локатором, что кто-то даже про новую модель встроенного блютуза мог бы поинтересоваться, изобрети к тому времени мобилы.

Тут нас прорвало: мы принялись окучивать друг друга беспорядочными ударами, но как-то уж совсем без злобы – крови не появлялось. Я старательно оберегал лицо, чтобы не проиграть поединок в целом, и в какой-то момент даже сделал удачную подсечку, и Кузя грохнулся навзничь. У меня мелькнула мысль наброситься на него сверху – в правилах про это ничего не оговаривалось, – но вспомнилась добросердечная мама с тремя мушкетерами по лету с их чертовыми принципами, и я удержался и дал ему возможность подскочить вновь на ноги и еще мне пару раз вмазать куда-то в корпус. Он пыхтел и скрежетал что-то типа: «Ну-ты-чо, а, ну-ты-чо, кабан?!»

Я даже не заметил толком, как мы очутились на траве, отбиваясь и время от времени нанося друг другу смачные оплеухи, пытаясь добраться до носа соперника или уж, на худой конец, разодрать другому кожу, лишь бы появилась эта первая кровь. Нам-то надоела уже вся эта возня, обоим. Но публика неистовствовала.

Наконец, мне удалось это – случайно локтем двинул ему прямо в нос, и она выступила. Почти одновременно я пропустил скользящий удар по челюсти, и у меня треснула губа. Мы с Кузей застыли, стоя на четвереньках, глядя друг на друга и тяжело дыша, не слыша со всех сторон трубящих призывов продолжать «до конца» и «быть мужиками». Может, они все ожидали увидеть поединок двух ван-даммов или костей-дзю, но никаких взмывающих вверх ног, умопомрачительных прыжков и режущих насмерть пике между нами с Кузей не получилось.

– Надоел ты мне, – выдохнул я, – у тебя кровь.

– У тебя тоже!

Я привстал, провел рукой по подбородку и действительно размазал кровь. Кузя напряженно смотрел на меня, видимо, ожидая какой-нибудь пакости. Но у меня совершенно неожиданно вырвалось:

– Ты знаешь, Николайка, я тогда, весной, был неправ.

– Знаю.

Он немного помолчал, глядя мне прямо в глаза, не мигая, потом вдруг протянул руку, и я, не задумываясь, пожал ее.

Народ скандировал:

– Ни-чья! Ни-чья! Ни-чья!

Может, это и была ничья, но мы с Кузей стали добрыми друзьями. Я приобщил его к сноуборду, а он меня научил, как не ломаться и зарабатывать деньги на карманные расходы. Его кузина (просто игра слова с ударением, однако – или просто знак?) стала моей тайной первой любовью, и я периодически вновь и вновь испытывал дрожь в коленях, когда она приезжала к нам в гости и часто смотрела на меня своими огромными голубыми глазами, и мне порой казалось, что я полный олух и ботан, несмотря на все мои рейтинги и лайки в очередной минувшей четверти.

* * *

Все войны заканчиваются, рано или поздно.

И у меня были другие войны – и более жестокие, и менее продолжительные. И с другим исходом. Вероятно, это неотъемлемая часть нашего бытия. Но в них, в своих битвах, я всегда нес ответственность за себя сам и помнил о соразмерности своих обид возможному исходу очередной битвы.

Сейчас воюю реже, слава Всевышнему – просветил, наконец.

Те же, кто, прячась за стенами кабинетов с высокими потолками, манипулируют чужими судьбами в масштабах целых народов и наций – интересно, какие же сущности подселились к их аурам и мозгам, и что ждет их при переходе, если они запускают безумные по своим масштабам и целям проекты передела мира, пренебрегая основами мироздания, нарушая баланс и гармонию существования?

Заглянуть бы в их глаза…

Когда перед тобой вдруг обнаруживается вертолет, который плавно зависает, разглядывая тебя пристально своими выпуклыми глазищами и покачивая при этом многоствольными пулеметами, – ты невольно замираешь и лишь пялишься заворожено в его холодные и бездушные веки. Или в то, что ты за них принимаешь, – стекла кабины пилотов. Сами пилоты и их глаза проявляются, как изображения на полароиде, мгновениями позже. Но Митя слышал от некоторых своих друзей, и старшего брата тоже, что иногда ты даже не видишь их глаза – не потому, что они избегают прямого взгляда, а потому, как правило, что просто не успеваешь: эти люди смотрят поверх тебя, куда-то вдаль, ты инстинктивно сбрасываешь оцепенение, оглядываешься и тут же падаешь, отброшенный чудовищной силой навзничь: кто-то из тех людей в «вертушке» незаметно для тебя нажал на какую-то кнопку. И ты уже мертв. Всего-то кнопка – не педаль даже.

Каково это – быть мертвым – Тамерлан не представлял. Иса сказал не думать – значит, не надо: он старший, он разбирается, и у него есть свой «калаш». За последние два месяца Мите попадалось много неподвижных людей вдоль дороги между Грозным и Урус-Мартаном, и они не производили впечатление тех, кто испытывал хоть какой-то дискомфорт, несмотря на нелепые позы, застывшую мимику или недостающие, обожженные некоторые части тел. Впрочем, и на чрезмерные удобства по ту сторону бытия такое зрелище тоже не очень-то указывало. Но парнишке не верилось, что Аллах их сделал бессмертными, как говорил отец, или что Иисус теперь молится за них, как шептала мать. Просто не верилось, глядя на эти предметы, бывшие когда-то такими же человеками, как и он.