местечко… Сколько там солнца. Как – то я взобрался туда. Птиц, птиц! Звон от них в воздухе. Каждая по своему, а в общем, куда лучше нашей «banda municipale». Приходит ко мне падре и укоряет: «Стар ты, говорит, а в церковь к св. Франческо никогда не зайдешь». А я ему – я всегда в церкви! «В какой?» А вот! – показываю рукою кругом. Можешь ли ты создать храм, подобный этому? Подыми – ка колонны, как эти платаны, отделай их такой резьбой, как эти мимозы. Выведи своды вроде небесной лазури и зажги лампаду, в это солнце. Попробуй! В таком храме каждый цветок – кадило. Есть у тебя фимиам, равный моим розам? Ну – ка – поищи. Тут всякое дыхание – молитва. Мы им возносимся к вечным идеалам братства и любви. Мы ничего не просим у них. Здесь всё есть – умей понимать только. С тем и ушел от меня старик… Когда ты едешь?

– Завтра утром.

– Ну выплывай, выплывай на простор. Простор! Тебе свет кажется ужасно велик. А ведь он не больше нашего сада. Потому что он весь во мне. Умру я, и не будет для меня мира… По крайней мере, этого… Только я бы хотел умереть, знаешь, когда солнце садится. Я так и своей Мариетте приказал: придет мой час – вынеси меня сюда на воздух. Только чтобы именно на закате. Солнце уходит туда – назад. И предо мною всё будет гореть прощальным огнем… И вершины гор покраснеют в последний раз, и мои розы засветятся, как яхонты… И чтобы, понимаешь, с прощальным слабым, желтоватым лучом и для меня наступила вечная ночь. А ты иди и живи во всю. Помни, кто не жил – для того нет такого благополучия. Не бойся ошибаться. Не ошибешься – правды не найдешь. Дерзай на все… У тебя впереди еще много времени, расквасишь себе нос – заживет. Одно помни – никогда не говори: «не смею» и ни в чем не спрашивай позволения. Лишь бы в душе жили честь и любовь, а с ними ничто не страшно. Поцелуй мою морщинистую щеку и уходи. Мне мало осталось радости любоваться этими цветами и солнцем. Я тебе не могу отдать слишком много времени… Прощай, мой мальчик!

XXIX

В конце октября великий муж неожиданно оставил виллу.

Бедная жена его едва успела с ним проститься. Он не счел нужным сообщить ей, что переговоры с Россией у него возобновились опять. Ему предлагали турне, которое должно было начаться Одессой, продолжаться Харьковом, Киевом и закончиться Москвою. Карло Брешиани не хотелось ехать. Его утомляло наше отечество – но сезон был свободен, отдыхал он достаточно и скоро бездействие начало его томить, так что он даже придирался ко всем окружающим. Когда его агент сообщил ему о новых предложениях с севера – он отвечал: принимаю, и только вечером накануне отъезда, приказав лакею уложиться – объявил жене:

– Мы расстанемся теперь.

– Как? Разве ты едешь?

– Да… Завтра чуть свет. Ты еще будешь в постели.

– Как же это!? Куда? – растерялась она окончательно.

– На этот раз далеко. Через Венецию и Вену в Одессу. А там будет видно.

– Карло, в твои годы!?

Он засмеялся.

– Я еще на тот свет не собираюсь. Брешиани сойдет со сцены только тогда, когда найдется новый Брешиани. Пока у меня нет соперников. На пятнадцать лет меня хватит. Да и во всяком случае, таким, как я, надо умирать на подмостках, при свете рампы. Это то же, что для полководца боевое поле. Переживать себя не следует… Тебе сын не писал ничего?

– Я имею от него сведения чрез Эмилию.

– Ты и сама к ней поезжай. Охота тебе здесь оставаться одной.

– Да, разумеется.

И только. Уходя к себе наверх, он так же, как и всегда, пожал ей руку. Старуху так было и толкнуло к нему, но она во время удержалась. Гениальный супруг ее только бы удивился, или еще хуже, ответил ей шуткой: «Мы – де слишком стары – я для Ромео, ты для Джулиетты. Под гримом – пожалуй, но без него – нет, не годимся».

В спальной он собрал кое – какие нужные ему бумаги. Чемодан был уже уложен. Большим багажом и его отправкою заведовал секретарь, пребывавший для сего в Милане. Значит ему не о чем было заботиться больше. Он заснул спокойно и ровно, как всегда. Солнце еще не поднялось настолько, чтобы ярко осветить вершины заозерных гор – как к нему в дверь постучали. Старик проснулся, взглянул на часы и быстро оделся.

– Пора? – отворил он дверь. – Экипаж готов?

– Да.

– Выноси чемодан.

– Ты не напьешься кофе? – Показалась в дверях его жена.

– Напрасно ты вставала. В Милане мне ждать целый час. Успею там.

Всё было покрыто утренним туманом. Он пеленою лежал на озере. Деревья курились. Влажные цветы пока не раскрывали лепестков… В горах по ущельям и лощинам лежали тучи… Одна поползла медленно – медленно, затянула Блевио и замерла. В Черноббио еще спали. На улицах ни души… Сонно по дороге смотрели виллы – точно сквозь густые вуали. Их ставни были заперты. Из долины Киассо повеяло холодом. Там туман струился, как влага, и в нем едва намечивались вершины деревьев, хотя даль уже была чуть тронута солнцем. Дома в низинах, где мгла была гуще, казались озябшими. Кони, желая согреться, бежали шибко, хотя кучер и не понукал их, только и думая о том, как бы ему поплотнее закутаться в плащ. Скоро колеса миновали Тавернолу и Ольмо с их бананами, камелиями, бамбуками и магнолиями, с водопадами гелиотропов, струившимися со стен богачей, – и экипаж застучал по мостовой Комо…

– Как раз вовремя! – встретил его на станции секретарь, уж прибывший сюда из Милана.

– Билеты взяты?

– Да. Все. Вот они – до Вены.

– Багаж?

– Сдан, пойдет с нами… Биаджиоли доставил новые парики, вышли великолепно. Моргана для «Макбета» сделал такую кольчугу, как ему еще ни разу не удавалось. Винченцо ди Кастро – приготовил рисунки новых костюмов для «Спартака» и «Аннибала». Весь падуанский университет перерыл.

– Хорошо выполнил их Моргана?

– Профессор в восторге…

Но, сев в вагон, Карло Брешиани уже не слышал, что ему тот рассказывал. Зачем ему знать, люди ему служили надежные. Слишком много получали, чтобы быть иными. Всё, разумеется, будет, как следует, и ему не надо входить в мелочи. Тем более, раз началось дело – голова его опять заработала над теми или другими типами, которые ему придется