оригинальничает. В нашей Италии, сбитой с толку рекламами, если и удастся выдаться, так пренебрежением к рекламе. С одной стороны крупный успех, с другой – изумительная скромность, которою менее всего отличается наша братия. Как не кричать о таком выродке!»

В одном журнале он нашел даже целый ряд сплетен о новом трагике. Он – де высокого происхождения и аристократическая семья, к которой он принадлежит, только с тем условием согласилась на его дебют, чтобы никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах имя его не было объявлено ни в афише, ни в печати.

Еще через две – три недели этот Моини сделался кошмаром для Карло Брешиани. В самом деле, уже не одни неаполитанцы сравнивали с ним молодого артиста, в римских газетах начали появляться те же параллели, причем преимущество отдавалось дебютанту. Оттуда это проскользнуло в Милан. Из Милана в немецкие издания, и московский импрессарио, ничтоже сумняшеся, с счастливой улыбкой объявил Брешиани, что на следующий год он непременно покажет русской публике Моини.

Таким образом «великий старик» еще не видал его, а уже тот становился ему поперек дороги. Миланцы тоже писали у себя: «Пора нам освежить театр новыми силами. Нельзя же вечно преподносить одно и то же блюдо. Положим, Брешиани гениальный артист, но ведь и от гениального артиста надо отдохнуть». И трагик бесновался, срывая раздражение на неповинном секретаре, который только таращил громадные черные глазища, ничего не понимая.

Карло Брешиани был далек от того, каким он казался хотя бы три месяца назад. Тогда он ко всему относился с высоты величия, а теперь внезапно сделался подозрительным, нервным и до мнительности чутким. Однажды его вызывали не так, как всегда. Кончался спектакль – накануне ему раз двадцать пришлось выйти, и он проклинал «варваров», не щадящих артиста. Сегодня ему пришлось раскланяться с публикой не более десяти. Еще недавно он бы обрадовался, а тут вдруг потемнел, заперся на весь вечер, никого не пустил к себе (у него собирались после спектакля), а утром поручил секретарю разведать, не было ли чего о Моини в русских изданиях, а если было, то не проводили ли и тут сравнения с ним, Брешиани.

В то же время чужой успех где – то далеко, в стороне от края, в котором он теперь играл, так пришпорил его, что он сделался великолепен. Еще никогда он не достигал такого изумительного блеска. Он перерос самого себя. У него и тут нашелся старый приятель, помнивший его молодым.

– Что с тобою? – изумлялся тот. – Ты мне напомнил себя лет тридцать назад.

– Так… Молодежь выступает. Нельзя слишком опускать рукава.

– Ну, тебе нечего бояться сравнений..

– Однако, их делают..

– Не обращай внимания. Ты совершил эпоху в театре – довольствуйся этим.

– Прибавь: и уступи место другим.

– Ну, короли редко отрекаются от престолов… И во всяком случае помни, что на хлысте далеко не уедешь!

Он только рассердился – и ничего более.

Оставаясь один, он не без горечи думал о том, что его мечта умереть на сцене, пожалуй, не сбудется.

Ведь быть вторым на ней он не захочет, а уйти силы нет. И кстати ему вспомнился эпизод из далекой молодости. Он уже сделал себе имя, но еще не гремел на всю вселенную. Его пригласили играть в Рим, где заболел крупный трагик. Отменить спектаклей нельзя было, абонемент оказывался разобранным. Как и в первое свое появление в ответственной роли, так и теперь Брешиани смело принял приглашение. На предупреждения робких приятелей: «Смотри, ведь там публика привыкла к Арнольди» – он отвечал довольно – таки жестоко: «Вот я этой старой кляче собью копыта». А если и он теперь стал такой же старой клячей и тот же Моини так же, как и он когда – то, похваляется между своими «сбить ему копыта»? Суровый закон возмездия!

Так вот тогда в Риме, он, как Цезарь, – пришел, сыграл и победил. Успех ему достался крупный. Такой, какого жители вечного города не могли запомнить. Кардиналы, переодевшись, ездили в закрытые ложи. О нем говорили у папы, и святой отец хотел в Ватикане поставить что – нибудь из священной истории. Нашли даже поэта, который написал драму «Маккавеи» – да Брешиани отказался играть. Уж очень дубоваты были стихи… Арнольди скоро выздоровел, хотел помериться силами с ним и в первый же раз показался в трагедии «За знамя» Тогда она делала шум, была в моде. Публика выслушала любимца… в почтительном молчании! Кончился спектакль, ему поаплодировали из приличия, и только. Арнольди вновь заболел, а Брешиани остался на сцене. Старый трагик потом оправился, торжественно простился с театром, даже при всей труппе обнял молодого победителя. И с тех пор каждый спектакль Брешиани видел его сидящим в партере. У него не было силы расстаться с искусством. «Нельзя играть – буду хоть зрителем». Только в антрактах, глядя на него в отверстие, проделанное в занавеси, Карло видел, как Арнольди вдруг опускал голову. А раза два заметил даже, что тот вытирает слезы. «Смотреть и слушать там, где я привык царствовать, ужаснее для артиста нет ничего». Неужели и ему придется когда – нибудь так…

– Нет, лучше смерть.

Ведь она не за горами. Он уже стар. И едва ли не в первый раз Карло Брешиани почувствовал утомление. И не только утомление, но временами страстную жажду смерти. Ведь, в самом деле, не может он уединиться в своей вилле и, как его сосед, доктор в Черноббио, довольствоваться отблеском солнца на водах Комского озера, трепетом молоденькой листвы, песней одинокой птички в чаще каштана и ароматом поздних роз?

XXXIV

Он даже обрадовался, сбыв последний спектакль.

Ему предлагали повторить его репертуар в Петербурге, обещали золотые горы, но он отказался. Тянуло назад, домой – узнать, что это за Моини, увидеть его, оценить, убедиться, насколько тот ему опасен. Сравнения не прекращались. Очевидно, Моини не выходил из пределов его репертуара. По неволе они напрашивались каждому писавшему о театре. Теперь уже трудно было узнать Карло Брешиани. Он сделался так раздражителен, что секретарь благословил судьбу, когда его отпустили домой. Великий человек обрюзг, побледнел. Глаза его загорались злобным и подозрительным огоньком. В каждой фразе, обращенной к нему, он искал затаенного смысла и едва ли не впервые почувствовал тяжесть и муку жизни…

Возвращался он, нигде не останавливаясь, и в то же время ему страстно хотелось отдалить минуту, когда да он увидит, наконец, Моини… Карло никогда до сих не спускался до сценической интриги, не заигрывал с рецензентами. К ним