старый болван, держу вас во дворе, словно не с героем дело имею, а с дачником.

— Чем дачники-то вам не угодили?

— Ничем. Да их у нас и не бывает, дачников.

— Тогда совсем непонятно.

— Потому и не бывает, что мы их не привечаем, — терпеливо объяснил он.

Мы зашли в дом. Сначала хозяин, затем я. Миновали сени, прошли в горницу

Бедненько, но чистенько. Нет, не бедненько. На грани аскезы. Ничего лишнего, да и необходимого не сказать, чтобы много. Стол дубовый, вечный, столешница крашена скучной казенной краской серо-зеленого цвета. На столе на жостовском подносе спиртовка Felix с чайничком, да два стакана в железнодорожных подстаканниках, вот и все роскоши.

У стола — два табурета, тяжёлые, опять же крашеные в скучный цвет. На стене карта СССР, старая, ещё с Карело-Финской ССР, размером с раскрытую «Правду». Книжный шкаф с томами жёлтой детской энциклопедии, справочник фельдшера из шестидесятых, справочник ветеринара оттуда же, краткий философский словарь, и дюжины три книг, включая «Басни» Крылова, пятьдесят четвертого года издания.

Брантер меня не торопил, дал осмотреться.

— Не желаете ли чаю? С мёдом?

— Благодарю, но нет. У меня после мёда небо в огне.

— Правда? Это хорошо, — оживился генерал.

— Чего же хорошего?

— Значит, чувствительность нервов сохранена, — пояснил генерал. Пояснил, но яснее не стало.

Тогда Брантер продолжил:

— Вы, быть может, подумали, что в мёде есть галлюциногены? — слово «галлюциногены» он выговорил легко и свободно. — Уверяю вас, мёд хороший. Отличный мёд. В стародавние времена стожарский мед шёл исключительно во флот: его перед вахтой давали вперёдсмотрящим, чтобы лучше видели. Потому что мёд не только обостряет зрение, но и расширяет диапазон видимых волн, — сейчас он говорил, как школьный учитель. — Обычный глаз, заезженный ярким светом, непривычный ко тьме, не видит того, что видит глаз чуткий. А мёд, вернее, полезные вещества, содержащиеся в нем, помогает раздвинуть границы, заглянуть в инфракрасный диапазон. Это знали двести лет назад, а потом позабыли. Появились ночезрительные трубы, бинокли, локаторы, а, главное, кораблей стало много, на всех мёду не напасёшься. И наука стала высмеивать дедушкины предрассудки и бабушкины суеверия, не без того. Век пара, век дизеля, век электричества! Плюс жизнь… Знаете, когда я впервые попал на танковый завод, меня поразило, что рабочие почти глухие. То есть удивительного ничего, танки клепать — дело громкое. Слух и подсел. А сколько вокруг нас всякого шума, не счесть! — видно, генерал истосковался по слушателям, раз пустился в разговоры.

— Шума много, — подтвердил я, — но я никогда прежде не слышал, чтобы над нами были сполохи.

— Так они не везде, — ответил Брантер. — У нас тут аномалия, вроде магнитной, но не магнитная. И от неё сияния, вроде северных, но не северные.

— И после вашего мёда они всякому видны?

— Э, нет. У многих слепота далеко зашла. Пьянство губит. Вы, наверное, пьёте мало? Спиртного то есть?

— Мало, — согласился я.

— Значит, не безнадежны. А если прикладываться, часто и помногу, тут чайной ложечкой мёда не обойтись. Я тоже прозрел не сразу.

— То есть свет мешает?

— Шум. Акустический, оптический, волновой. В двадцатом веке электромагнитные волны проникли в каждый дом. Это в кино шпион хранит рацию в школьном портфеле, а на моих глазах строили передатчик Коминтерна в Затишье, пятьсот киловатт на антенну. Пятьсот киловатт — в пространство! Поначалу земля вокруг антенн была усеяна мёртвыми птицами — так на птиц действовали радиоволны. О людях и говорить не хочется. Потом, конечно, приняли меры, но то потом. Да и помимо радио… То, что в каждом доме по проводам идёт переменный ток в пятьдесят герц, думаете, пустяк? Поинтересуйтесь исследованиями Витгоффа и Шульца, одна тысяча девятьсот первый год, узнаете много интересного. Поймете, почему мы здесь не стремимся к электрификации.

— Боитесь электромагнитного шума?

— Не боится тот, кто ничего не знает. Но больше всего следует опасаться шума ментального. Давеча я прочитал в «Правде», что в столице Народной Республики Мозамбик завершил работу пленум центрального комитета партии ФРЕЛИМО, и его участники обсудили ход выполнения социально-экономических директив, принятых третьим съездом партии. Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем мне, моим односельчанам, да вообще всем людям это знать? Где мы, где Мозамбик? Как, кстати, зовут президента Мозамбика?

— Самора Машел, — машинально ответил я.

— А коня вы оседлать способны?

— Никогда не пробовал.

— Человеческое сознание похоже на маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Глупец натащит туда всякой рухляди, какая попадётся под руку, и полезные, нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не вытесняли собой нужных.

— «Этюд в багровых тонах».

— Точно. Тоже бесполезное знание, но хотя бы увлекательное. Но знать имя и фамилию президента Мозамбика — это уж совсем ни к чему. Я никогда его не увижу, а если бы и увидел — о чем мне с ним говорить? А знание его фамилии занимает место полезного знания, — как обходиться с лошадью. И такими сведениями заполнены все газеты. Каждый день человек пичкает себя мозамбиками, землетрясениями в Японии и прочими данными, никак не относящимися к его нуждам.

— Если так рассуждать, то зачем мне знать, как седлать лошадь? У меня нет лошади, и вряд ли будет. Вот если будет — тогда и научусь.

— У кого?

— У народа, товарищ генерал, у