черные волосики, но в остальном он вылитый отец Тамар и Шломи. Малыш смотрит на них из бирюзового слинга, который Дан уже мастерски научился закручивать, с выражением абсолютного покоя на лице, будто он уже повидал иной мир и вернулся, чтобы наблюдать с безграничным состраданием за безумными земными заморочками, которые у них тут творятся. Когда малыша наконец распаковывают из слинга и дают всем желающим подержать, Тамар кладет его себе на колени и он награждает ее туманным неотмирным взглядом. Все повторяют в сотый раз, как он сильно похож на Эли — настоящий Эли, вплоть до ямочки на подбородке! Но при этом Эли без ругани и агрессии! Тамар невольно кажется, что на самом деле ее мать и брат имеют в виду нечто другое, на самом деле подтекст тут в том, что ее отец будто бы смотрит с небес на все это — брак Шломи, ее развод, появление Мужа, который планирует его заменить, — с безбрежным и мягким одобрением, с терпимостью, которой в жизни он не отличался. Шломи не просто так вступил с Даном в брак только после смерти отца. И Тамар не просто так держалась за свой брак так долго, а меньше чем через год после смерти отца наконец признала, что с ним все кончено. У Эли были такие твердые мнения, и он так громко и настойчиво их высказывал, что проще было действовать в обход, чем сталкиваться с его напором. Они с детства научились этому у матери — она позволяла отцу шуметь и бушевать, а потом, когда он засыпал, уходил на работу или отворачивался, давала детям то, что они просили, или потихоньку показывала им, как получить это самостоятельно.

Малыш клонится вбок и хватает Тамар за палец. Это правда очень странно, думает она, что безымянный младенец, появившийся на свет благодаря сперме Шломи, яйцеклетке сестры Дана, утробе и трудам женщины из Непала и капельке волшебного порошка, настолько похож на отца. Как так вышло? Но во все эти штучки она не верит. Ее сварливый отец не переродился в Непале, чтобы выразить свое милосердие и добрый дух. Эли нашлось бы что сказать по поводу всего, что произошло в семье, и разговор вышел бы неприятный. Эли, классический израильский неряха-шлумпадик, носивший мешковатые штаны с карманами и одни и те же рубашки, пока у них не отваливались пуговицы, не ценил элегантности математики. Он смял бы коричневую шляпу Мужа одной рукой и сказал бы, куда ему идти со своим вареньем и своим Эрдёшем.

Вынув палец из ручки малыша, Тамар передает его Айрис, и та берет кузена на руки с таким видом, будто, побыв сама младенцем, теперь точно знает, что с ними делать. Тамар подходит к витринному окну и смотрит на море. Если бы она осталась в Израиле, то, возможно, каждое утро перед ней открывался бы такой вид до самого горизонта. Но вместо этого она поехала в Нью-Йорк получать степень, вышла за Дэвида и где-то по пути потеряла свою способность к широте. Дэвид в этом был виноват не больше, чем она сама. Тамар просто не попала в струю и упустила шанс открыть для себя множественность возможностей, не приходившую ей в голову. Если послушать ее пациентов в возрасте от двадцати до сорока, моногамия — это огромный кит, выброшенный на берег, его раздутая гниющая туша кошмарно воняет, и чем быстрее убраться от нее подальше, тем лучше. Вывезет ли хоть кого-то куда-то волна полиамории, которую сейчас все пытались оседлать, или люди продолжат уходить под воду из-за ревности и страха нестабильности, Тамар не знала. Стоит только посмотреть на Шломи — он прокатился на гребне волны свободной любви, он любил и был любим всем Миконосом и всей Ибицей, но в конечном счете ему захотелось того, чего хотелось всем с тех самых пор, как люди себя помнят — как там говорилось в стихотворении? «…не всеобщей любви, а чтобы любили его».

Она отворачивается от окна, как раз когда Айрис поднимает маленького кузена в воздух, чтобы понюхать его попку. Тамар старалась воспитывать дочь так, чтобы та понимала, что выходить замуж необязательно, что для уверенности в себе вовсе не нужна стабильность семейной жизни. Но если посмотреть на то, как ее дочь сейчас нюхает попку младенца, похоже, Айрис именно что выйдет замуж к двадцати пяти и так и проживет всю жизнь замужем, пока наконец не придется в окружении внуков, сидя у постели умирающего мужа, растирать ему мерзнущие ноги. Тамар снова поворачивается к окну и смотрит на синие волны, приходящие на берег издалека. Какой толк от широты, если ты не расширяешься? Какой толк от такого множества возможностей, если ты ощущаешь их только как что-то, что распирает грудь, когда ты в сумерках ведешь машину по сельской дороге или когда дети уезжают к отцу, а ты стоишь неподвижно в комнате пустого дома и вдруг осознаешь тишину настолько чистую, что от нее мурашки по коже?

— Придумала! — кричит Айрис. Все поворачиваются к ней. — Как насчет Рафаэля? Он же настоящий Рафаэль! — восклицает она, поднимая младенца повыше, чтобы они посмотрели на него в этом новом свете. Ее дядья задумчиво переглядываются. Шломи все еще нравится имя Мика, но Дан не хочет связываться с Библией и всем, что она в себе несет. Он стоит и смотрит на младенца, уперев руки в бедра и перекинув пустой слинг через плечо, на котором двадцать лет назад висел пулемет.

— А может, Том? — говорит он. — Шандор вчера это предложил, и как-то это пришлось впору.

Тамар впервые слышит, чтобы кто-то произнес имя Мужа. И вообще его впервые упоминают с момента ее прибытия в Израиль. Несмотря на зубную щетку и запах одеколона, она уже начала задумываться — может, они все его выдумали в качестве какого-то сложного розыгрыша.

— Правда же, он похож на Тома? — говорит Дан.

— На Эли он похож, — настаивает ее мать.

— А мне нравится имя Том, — говорит Реми.

Айрис поворачивает ребенка к себе и снова изучает его лицо.

— Вообще-то и мне тоже, — говорит она.

Во взгляде Шломи ясно читается, что он не против, и все выжидательно поворачиваются к Тамар. Но ей трудно решить, о чем ее на самом деле спрашивают, на что она должна согласиться. Поэтому она вздыхает и поворачивается обратно к морю, будто там что-то есть, что-то, что идет издалека и ей нужно это принять.

5