Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иными словами, мать стареет. Это Тамар уже поняла. Когда отец внезапно свалился в супермаркете с острой болью в груди и умер в больнице меньше чем через час, прежде чем Тамар и Шломи успели приехать, она как-то сразу осознала, как хрупка жизнь родителей, осознала, что они дожили до того возраста, когда смерть всегда рядом. Мать не глупа и не беспомощна, но она стареет, а все знают, как легко использовать стариков. Разве не обязаны они с Шломи проследить, чтобы мать не обманывали? Незнакомец, даже два незнакомца без предупреждения являются к ней домой и уверяют, что нашли Мужа, которого она никогда не теряла! Уверяют, что некто, никогда ей не принадлежавший, на самом деле принадлежит ей самым полным образом, со всеми эмоциональными, а заодно и финансовыми обязательствами, которые при этом подразумеваются. Неужели Израиль так коррумпирован и разорен, думает Тамар, неужели он стал настолько наглым, хуцпадик, что, не выделив средств на заботу именно о тех людях, для спасения которых он был основан, о потерянных и обездоленных, потратив все деньги на оборону и на сигары, розовое шампанское и драгоценности для премьер-министра, какой-то безумец из правительства, главный клоун общественного здравоохранения, придумал мошенническую схему — отправлять обездоленных стариков к посторонним людям и уверять, что это, мол, ваши старики и вам теперь нужно о них заботиться?
Неужели этому нет конца, думает она, переворачиваясь со спины на живот и слыша, как рядом тяжело дышит Реми, неужели спекуляциям на Холокосте нет ни конца, ни края? Раскручивают такую эмоциональную тему в национальной истории, используют все трогательные истории, с которыми выросло поколение ее матери — истории, которые случались очень редко, но говорили о них часто, о том, как теряли в войну отцов и мужей, жен и сестер, как они считались погибшими, а потом Красный Крест их чудесным образом находил и соединял с близкими. Спасал от забвения и гибели в кошмарных лагерях для беженцев, сажал на корабль до Хайфы и устраивал трогательную церемонию, воплощение невозможного, которое становится возможным, нереального, которое становится реальным — потом это стало фирменным знаком, специализацией страны, которая вот-вот должна была родиться, — передавая их родным, которые их потеряли и с тех пор, наверное, уже больше никогда не относились к ним как к чему-то само собой разумеющемуся. А теперь служба социального обеспечения, или специального обеспечения, или как там они себя называют, даже через семьдесят лет уверяет, что возвращает в лице маленьких старичков в бесформенных шляпах всю потерянную любовь. При этом, чтобы не упустить ни одного шанса на лицемерие, отправляя своих агентов впихивать этих брошенных старых евреев в чужие дома и чужие руки, они одновременно шлют полицию в район Флорентин сгонять суданцев на депортацию и забирают из родных домов филиппинских детей, родившихся в Израиле, для которых иврит был родным языком, которые с детства пели «Хатиква», чтобы бросить их в тюрьму, а потом навсегда изгнать из страны, где они родились. Да за каких же идиотов они нас считают?
Тамар вскакивает с постели, надевает халат — пушистый шенилловый халат, который дети несколько лет назад подарили ей на день рождения, настолько же удобный, насколько и неприглядный, выдирает телефон из розетки и идет на кухню. Если Шломи не собирается ничего предпринимать на этот счет, если он готов сидеть и смотреть на то, как мать обманывают этот тип и агентство, помогающее ему в его наглых планах, придется Тамар самой с этим разобраться.
Она звонит матери. В Израиле полдевятого утра, и мать либо собирается в бассейн, либо готовится к уроку. Но после четвертого или пятого звонка, когда мать отвечает, Тамар слышит шум, крики детей, а потом гулкий голос кого-то предупреждает о том, что с другой стороны веревок сильное обратное течение.
— Погоди, я тебя не слышу! — кричит ее мать.
— Ты где? — спрашивает Тамар, потому что, судя по звукам, это пляж, а ее мать ненавидит пляж, всегда жалуется, что море грязное, а про пляжные кафе, где всегда полно народу, говорит, что цены там чистый грабеж. Пару раз в детстве мать согласилась сводить их с Шломи на пляж, но один раз при этом Шломи ужалила медуза, после чего мать стала думать о пляжах еще хуже. На море она предпочитает смотреть с удобной набережной, по которой ходит в бассейн или из бассейна два-три раза в неделю, но в остальном она из тех немногих горожан, которые практически повернулись к морю спиной.
— Я тебя не слышу, — отвечает мать, — я на пляже.
— Что ты там делаешь?
— Мы кофе пьем.
— То есть ты и он?
— Кто?
— Муж.
Мать не отвечает.
— Я поговорила со Шломи, мама. Ты мне забавную историю по телефону рассказала, но до главной изюминки явно не спешила дойти.
— До какой изюминки?
— До того, что он никуда не делся! Что ты допустила какого-то маленького старичка, которого кто-то объявил твоим мужем, к себе в квартиру, к себе… — Тут Тамар умолкает, потому что ей впервые пришло в голову, что мать могла пойти и дальше, не просто пригласить его сидеть на стуле у окна, что она могла пустить его к себе в постель.
Ее мать смеется.
— Что смешного? — интересуется Тамар.
— Не такой уж он маленький, — говорит мать, а потом Тамар слышит, как она говорит ему: — Да это просто Тамар, моя дочь Тамар.
— Нам надо поговорить, мама. Я не понимаю, зачем ты в это впуталась, и я переживаю.
— О чем ты переживаешь? Я просто пью кофе на пляже, вот и все. Я тебе потом позвоню. И вообще, почему ты не спишь ночью? Айрис опять гуляла допоздна? Наконец-то настала расплата за все те ночи, когда ты в ее возрасте гуляла. Но ей полезно, пусть развлекается. Вон ты какая серьезная стала.
На этой новой, более легкомысленной ноте мать вешает трубку, шум волн исчезает, и Тамар возвращается в тишину своей кухни на пригородной улице, где она прожила последние двенадцать лет, с тех пор как Айрис исполнилось три.
— Не такой уж маленький! — повторяет она. Но ответом ей служит лишь гудение холодильника «Сабзеро» — этот звук она слышит, только когда остается в доме одна.
В следующие дни Тамар успевает узнать от Шломи, что Муж еще не переселился к их матери, но проводит с
