– куда больше, чем история индуизма и буддизма. Да, на Востоке, как и на Западе, абсурдные доктрины идолопоклонства, провозглашавшие полубожественность природы государства и его правителя, ввергали народы в бесчисленные политические войны; но по причине того, что восточные народы не верили в единичное откровение, прозвучавшее в определенный момент времени, и не верили в полубожественность церковной организации, этим народам удалось избежать массовых убийств во славу религиозных убеждений, в отличие от христианского мира с его пагубной страстью к подобным распрям. Если в этом важном отношении уровень коллективной нравственности Запада был ниже уровня коллективной нравственности Востока, то же самое, если судить по имеющимся сведениям, можно утверждать об индивидуальной святости и индивидуальной нравственности. Если яблоко и вправду падает недалеко от яблони, то отступление христианства от норм Вечной Философии кажется с философской точки зрения не имеющим оправдания.

Логос выбирается из вечности во время с единственной целью – помочь существам, плотскую форму которых он принимает, выбраться из времени в вечность. Появление аватары на сцене истории имеет немаловажное значение именно потому, что своим учением и выступая «проводником» благодати и божественной милости, аватара обозначает средства, с помощью которых человеческие существа могут вырваться из оков истории. Автор четвертого Евангелия[263] утверждает, что Слово стало плотью, но в другом месте добавляет, что плоть «не пользует нимало»[264] – не «пользует» сама по себе, конечно, зато чрезвычайно полезна как средство единения с трансцендентальным и имманентным Духом. В этом контексте любопытно обратиться к развитию буддизма. В своей книге «Буддистский Китай» Р. Ф. Джонстон[265] пишет: «В различной религиозной и мистической образности махаяна выражает универсальные истины, тогда как Хинаяна не может освободиться от господства исторических фактов». По словам выдающегося востоковеда Ананды Кумарасвами[266], «махаянист уверен – как уверен почитатель Кришны, прочитавший вишнуитские священные писания, в том, что Кришна-лила[267] – не история, а процесс, вечно разворачивающийся в человеческом сердце, – что исторические факты лишены всякого религиозного значения» (за исключением тех случаев, добавим мы, когда они указывают на средства или сами являются этими средствами – близкими ли, далекими, политическими, нравственными, духовными, – благодаря которым человек может освободиться от самости и власти времени.)

Мистики Запада приложили определенные усилия к тому, чтобы освободить христианство от достойной сожаления рабской приверженности историческим фактам (или, точнее, от той смеси сохранившихся исторических данных и последующих догадок и домыслов, которая в разные эпохи воспринималась как исторический факт). Из сочинений Экхарта, Таулера, Рейсбрука, Бёме[268], Уильяма Лоу и квакеров можно почерпнуть, если угодно, более духовное и более универсальное христианство, ибо в них говорится не об истории, какой та была или какой та должна была быть с точки зрения последующих поколений, а о «процессе, вечно разворачивающемся в человеческом сердце». К сожалению, влияние мистиков никогда не было настолько сильным, чтобы вызвать на Западе «махаянистскую» революцию. Вопреки мистикам, христианство продолжает оставаться религией, в которой чистая Вечная Философия погребена под более или менее толстым слоем фанатичного преклонения перед событиями и вещами во времени: это не полезные средства, а цель, изначально священная и поистине божественная. Более того, вносимые на протяжении столетий исправления и дописывания самым бесстыдным образом начали толковаться как часть истории, и это обстоятельство дало мощное оружие в руки протестантов и, позднее, рационалистов. Насколько мудрее было бы признать тот неоспоримый факт, что, когда суровость Христа Судии была без необходимости преувеличена, мужчины и женщины ощутили потребность персонифицировать божественное сострадание в новом облике, благодаря чему особое значение обрела фигура Приснодевы – как посредницы между людьми и прежним посредником. Когда же, по прошествии времени, и Богоматерь стала внушать чрезмерное почтение, сострадание отыскало новое воплощение – в фигуре святого Иосифа[269], посредника посредницы посредника. Точно так же буддисты посчитали, что исторический Шакьямуни с его учением о сосредоточенности, разборчивости и полном умерщвлении «Я» как основных способах освобождения слишком суров и слишком интеллектуален. В результате любовь и сострадание, которые Шакьямуни тоже проповедовал, персонифицировались в других буддах – в Амиде и Майтрейе, божественных фигурах, никак не связанных с историей, поскольку их временная жизнь протекала либо в далеком прошлом, либо в далеком будущем. Здесь можно заметить, что огромное количество будд и бодхисаттв в теологии махаяны соизмеримо с обширностью махаянистской космологии. С точки зрения махаяны, время не имеет начала, а бесчисленные вселенные, в каждой из которых обитают всевозможные разумные существа, рождаются, развиваются, загнивают и умирают только для того, чтобы все начать сначала, – и так до тех пор, пока не будет достигнута непостижимо далекая высшая точка развития, в которой все без исключения разумные существа во всех без исключения вселенных сумеют освободиться от времени и перейти в вечное состояние будды. Эта космологическая основа буддизма близка к картине мира, нарисованной современными астрономами, в особенности к тому варианту последней, который представлен в недавно обнародованной теории доктора Вайцзеккера об образовании планет[270]. Если гипотеза Вайцзеккера верна, то возникновение планетной системы – обычный эпизод из жизни любой звезды. В одной только нашей галактике сорок миллиардов звезд, а за нашей галактикой расположено бесконечное множество других галактик. Если – а у нас нет иного выбора, кроме как поверить в это предположение, – управляющие сознанием духовные законы одинаковы для всей планеты и, быть может, для всей поддерживающей жизнь вселенной, то в последней, разумеется, должно найтись достаточно места (при явной и отчаянной потребности мироздания в них) для бесчисленных искупающих воплощений Таковости, блистающими сонмами которых так любят восторгаться махаянисты.

Со своей стороны, я думаю, что главная причина, побудившая незримого Бога стать явленным во плоти и вступить в общение с людьми, была в том, чтобы повести плотских существ, способных лишь на плотскую любовь, к любви более возвышенной, сначала к Его плоти и далее, мало-помалу, – к духовной любви.

Святой Бернард

Учение Бернарда Клервоского о «плотской любви к Христу» великолепно подытожено профессором Этьеном Жильсоном[271] в книге «Мистическое богословие святого Бернарда»: «Познание себя уже переросло в социальную плотскую любовь к ближнему, который так схож с нами в своих бедах, а затем оно расширилось до плотской любви к Христу, образцу сострадания, Который ради нашего спасения принял крестные муки. Вот место, которое в мистицизме цистерцианцев заняли размышления о видимой человечности Христа. Перед нами лишь начатки мировоззрения, однако они были совершенно необходимы… Разумеется, любовь к ближнему по самой своей сути духовна, и такая любовь проявляется только в первые мгновения. Она слишком сильно зависит от чувств, и надо учиться благоразумно ее использовать, полагаться на нее только