Вот тут лучше на глаза не появляться. За дерзость можно и батоги схлопотать.

В одну из ям была посажена красивая девка лет семнадцати. Поговаривали, что она убила ненавистного мужа. В свое оправдание сказала, что муж колотил ее смертным боем, вот и не выдержала.

Объяснение было слабым. На то ты и жена, чтобы мужнины побои терпеть. Девка сидела на старой соломе, превратившейся от грязи в вонючую массу. Пройдет какой-то месяц, и земляная яма перемелет ее девичью красу, превратив в кровоточащий гнойник. А сейчас со своего угла она наблюдала за недорослями своими большущими, травянистого цвета глазами.

Девка надеялась на чудо (хотя откуда ему тут взяться?). Вчера вечером из мужской обители приходил старец, который попытался вырвать у девки раскаяние. Но девица оказалась на удивление упрямой. Смахнув узенькой ладошкой с ясных глаз горькую слезу, она вдруг заявила о том, что не жалеет о свершенном, и что на все воля божья. Вздохнул горько столетний инок, попечалился малость о погибшей душе и потопал в тихую обитель вымаливать за девицу прощение.

В другой яме сидели два мужика, порезавшие спьяну на базаре заезжих купцов. Тоже незавидная участь — порвут ноздри да сошлют на каторгу добывать руду. Но хуже всего тем, кто находится в глубоких ямах, куда не заглядывает даже свет. То политические, недовольные нынешним житием. У них нет даже соломы, а потому они лежат вповалку в жидкой кашице, состоявшей из непросыхающей грязи и фекалий. Вода стоит от пола на вершок и не желает уходить даже в сухую погоду.

В темницах мерли помногу. Но на их место тотчас отыскивались другие, такие же обездоленные. Мертвяков свозили на дальний погост, столь же заброшенный и унылый, какой была прошедшая жизнь колодников. Поскидывают в огромную яму одну на всех, а по первой оттепели засыплют комковатым глиноземом. Покадит пьяненький дьякон для порядка над холмом сладковатым ладаном, а на том и службе конец.

Приближалась обедня. Забил колокол, размеренно и лениво, ненавязчиво напоминая о том, что день переломился. Вторая половина потечет бойчее, а потому с делами следовало поторопиться. На какой-то миг колокольный звон перекрыл чей-то крик. То орал крестьянин, разорванный на дыбе. А потом разом умолк, как будто бы помер. А звонарный говорун, не заметив страдания, продолжал свою невеселую песнь, так же размеренно и басовито.

Преображенский приказ, стоявший на самой дороге, старались обходить стороной, как место злобное и нечестивое. А монашенки из ближайшего монастыря, пряча лица в черные платки, украдкой поплевывали в сторону, как если бы взаправду повстречали дьявола.

Шел липкий снег. Мохнатый и неприятный. Падая на раскисшую грязь, он мгновенно умирал. Поежившись, молодой русобородый стрелец поправил бердыш, висевший на спине, и обратился к своему напарнику, рябому мужику лет тридцати:

— Говорят, царь в посольство собирается. К Кремлю с тыщу саней приволокли, по всем селам собирали. — Глаза молодого блеснули озороватым огоньком: — А как ты думаешь, Степаныч, царь возьмет нас в посольство?

К заданному вопросу дядька отнесся неожиданно серьезно. Полные капризные губы сложились в пухлый бутон, после чего он отвечал важно, стряхнув рукавицей снег, налипший на меховой воротник:

— А как же без нас? Мы же хвардия!

Близ Преображенской стрелецкой слободы на высоком берегу Яузы к небу взметнулась потешная деревянная крепость с крепкими башнями. Вокруг крепости была возведена высокая двойная стена. Пустоту между стенами заполнял щебень и гравий. Внизу вырыт нешуточный ров, через который перекинут подъемный мост. А вот над воротами возвышалась бочковидная башня, а на самом верху встроены часы. У крепости несли службу солдаты Преображенского полка, отпугивая всякого неосторожного прохожего громкими окриками.

Прежде у крепости разворачивались нешуточные баталии, где Петр был рядовым рубакой и главнокомандующим одновременно. Но в последний год к ребячьим затеям повзрослевший царь охладел и наведывался в потешную крепость только спьяну. Однако караул не убрал, и солдаты сторожили потешные строения так же строго, как если бы то были царевы покои.

— Гляди-ка, царь! — кивнул русобородый вояка в сторону потешной крепости.

На стене, распрямившись во весь свой многоаршинный рост, возвышался царь Петр. Мартовский ветер нещадно трепал полы его кафтана, но он, не замечая неудобств, подставил босую голову встречному ветру. Рядом, чуть согнавшись, спасаясь от разыгравшейся стихии, неловко топтался Алексашка Меншиков.

Взобрался Петр Алексеевич на башню, крикнул что-то замешкавшемуся Меншикову и сгинул в глубине постройки.

— Неужто царь опять баталию надумал? — предположил русобородый.

— То вряд ли! Сани наготове стоят. Вот как распутицу морозцем стянет, так и покатят в Европу.

На крыльцо приказа выскочил Егорка, денщик Федора Ромодановского. Шибанула громко за спиной дверь, заставив вздрогнуть рыжеватого гарнизонного кота, а малый, напрягая глотку, заорал во все горло:

— Никола, бесов сын! Тебя князь Федор Юрьевич требует!

— Иду! — отозвался русобородый и, прижимая к голове слетавшую шапку, заторопился в приказ.

Потоптавшись перед дубовой дверью и перекрестившись для храбрости, Николай вошел в покои князя.

Князь Федор Юрьевич Ромодановский сидел за массивным дубовым столом, на котором стоял кувшин с брагой. Тучный, с большими отвислыми щеками, опухший от беспробудного пьянства, он кривовато, прищурив глаза, посмотрел на вошедшего Николая, робко мявшего картуз.

— Брагу хочешь? — почти по-приятельски предложил глава приказа.

— Дак, эдак, того я… На службе… Не положено, — сглотнул набежавшую слюну Николай.

Князь вздохнул:

— И я на службе… Ну смотри, второй раз предлагать не стану.

Подняв кувшин, он приложился к самому краю губами и принялся пить большими глотками, насыщая бездонную утробу.

— Уф! — блеснула в глазах шальная радость. Поставив наполовину опорожненный кувшин, Ромодановский уважительно произнес: — Крепка! Умет Марфа настаивать. Настоящая мастерица. Без пьяного зелья божий свет не в радость. А ты молодец! Не стал государеву службу на брагу разменивать. Так чего ты пришел-то?

— Так вы же сами меня позвали, Федор Юрьевич, — невесело залепетал Николай.

— Хм… Ты мне вот что скажи. В прошлом месяце ты был в услужении у немца Христофора Валлина?

— Был, Федор Юрьевич.

— Что за служба?

— Служба-то не бог весть какая. То дровишек ему запасти, а то на базар за провиантом сбегать.

— Понравилось, поди! Девки-то у него гладенькие и чистенькие служат, не в пример нашим.

Николай насупился:

— Я с Марфой помолвлен.

Брага сделала свое дело. Федор Юрьевич пребывал в благодушном настроении, мог и пошутить. Погрозив пальцем, добавил: