– Все, девочка! – зло скрипнул он зубами, натягивая черную вязаную шапочку на самые брови перед зеркалом. – Берегись теперь! Я уже иду!

Сколько времени она поднималась к себе на пятый этаж? Десять минут, полчаса, а может быть, час? Затоптанный бетон гофрированными ребрами ступеней плясал перед глазами и все никак не хотел кончаться.

– Здравствуйте, Оля, – поздоровался с ней умненький мальчик с четвертого этажа.

Они жили прямо под ней: он и его мама. Хорошо жили, спокойно, мирно. Не богато, нет. Случалось, что и деньги занимали у ее обеспеченной соседки, той, что справа, и отдавали с опозданием, но что спокойно жили – это бесспорно. Часто смеялись, слушали хорошую классическую музыку, принимали гостей, пекли пироги. И не было в их доме пустоты и холода. Не было неопознанных трупов, пропавших без вести мужей и подруг, не было мужей подруг с разбитой головой и пистолетом в руке.

Почему же у нее-то все не так?! За что ей все это добро в таком количестве?!

Она никому и никогда не желала и не делала зла. Всегда шла навстречу тем, кто нуждался в ее помощи.

Влад тоже, несомненно, нуждался в ее помощи, потому и примчался к ней через столько лет и верст. Что-то его угнетало, мучило, но он так и не успел рассказать ей ничего. Не успел… А взял и просто-напросто умер! Страшной, изуверской смертью втоптанного в грязь человека. Они, эти изверги, изуродовали его! Они стерли с лица земли его совершенную красоту! Как, как они посмели?! Пусть недостойно иногда он жил, пусть неправедно поступал зачастую, но умереть-то хотя бы дали ему по-человечески…

Слезы начали ее душить внезапно. Только вот еще секунду назад все было омертвевшим внутри, словно окаменело там все или замерзло. Как будто тот патологоанатом с безучастным бледным лицом, что вытаскивал из холодильника труп ее Влада, успел заморозить и ее тоже.

Пока она стояла, жадно вглядываясь в тело человека, который еще совсем недавно был полон жизни, этот хитрый равнодушный эскулап подкрался к ней и незаметно ее заморозил. Все чувства, всю ее боль и тоску сумел заковать в лед и спрятать куда-то, а теперь все это вдруг ей вернул самым невероятным, самым непостижимым образом.

– Оля, а нам отопление дали! – крикнул ей через площадку умненький мальчик. – С самого утра горячие батареи! Дома уже жарко!

– Да, да, спасибо… – сдавленно пробормотала она, роясь в сумке в поисках ключей. – Спасибо тебе…

Она забыла, как зовут этого славного подростка. Ужас какой! Он помнил ее имя, а она его – нет. И это после стольких лет соседства!

Нет, тут все же дело не в ее памяти, с ней как раз все в порядке. Помнила бы она тогда, как торчали кости сломанного носа у мертвого Влада?! Нет, память не подводила. Тут дело было в другом. Причина была в ее горе, которое начало ее душить и выворачивать наизнанку. Оно вдруг, это самое горе, совсем неожиданно и без предупреждения начало выплескиваться из нее вместе со слезами и сдавленными всхлипами.

Оля открыла дверь, черт знает с какой попытки попав в замочную скважину ключом. Ввалилась в квартиру, одновременно роняя сумку, ключи, пакет с хлебом (даже не помнила, когда покупала), шапку, которую стянула с головы и закрывала ею вопль, рвущийся наружу. Уронила это все, толкнула бедром дверь, захлопывая ее, и тут же осела на пол, неудобно раскинув ноги в разные стороны.

– Как ты посмел? Как ты посмел, скотина, бросить меня опять? Я ждала тебя, надеялась, я… я… даже отомстить тебе не успела, как хотела! Ты… ты снова оставил меня, гад! Гад!

Ольга разрыдалась. Рыдала громко и долго. Рот некрасиво кривился, уползал в сторону, и как она ни старалась сдерживаться, он словно жил самостоятельной жизнью, все выплевывал и выплевывал скорбные ругательства в адрес Влада. Щеки жгло с мороза и от слез, глаза щипало, а дыхания не хватало.

Это и есть горе?! Это опухшее красное лицо, лихорадочно вздымающая грудь и следы от ногтей на ладонях… Или ее горе ей еще предстоит осознать в полной мере в ночной тиши пустой спальни, в одиноких воскресных утрах и безрадостных праздниках? И никакой теперь уже надежды, никакой! Что он может опомниться, измениться, вернуться к ней.

Он не имел права так поступать! Как он мог?! Ну почему опять?…

Ольга не отдавала себе отчета в том, что методично, раз за разом повторяет и повторяет одно и то же:

– Почему ты опять сделал это со мной, Попов??? Почему опять?

И если первоначально Лапин Валера со смиренным сочувствием ждал окончания ее истерики, то теперь не мог не насторожиться. Пора было явить ей свое присутствие, решил он, выбираясь из ее старенького кресла и осторожными шагами ступая по синтетическому паласу.

Лишь бы не напугать ее. Лишь бы не спровоцировать на опрометчивые действия. Кинется вон из квартиры и начнет орать про то, что ее грабят или убивают. Объясняйся потом с местным участковым. А оно ему надо? Это дело и так у него уже в печенке сидит и изжогой каждое воспоминание о нем отзывается.

– Эй, привет… Ты как? – Валера опустился перед Ольгой на корточки, держа руки наготове, на тот случай, если ей вздумается заорать. – Помнишь меня?

Ольга почти не удивилась его появлению. Ему так во всяком случае показалось. Несколько мгновений смотрела на него из-под полуопущенных припухших век, потом скорбно сжала губы и кивнула ему, что должно было означать, мол, да – помню.

– Вот и хорошо. Кричать не будешь, если я тебе помогу подняться и раздеться? – Лапин смотрел на нее с сочувствием.

Ощущение ее непричастности ко всем кровавым делам снова вернулось. Вот не видел ее, готов был обвинить в чем угодно. Мог списать на нее и смерть застраховавшего свою жизнь на кругленькую сумму судопромышленника, и покушение на мужа подруги, и даже смерть Любавского готов был на нее повесить.

А увидел, и все…

Не она!!! Ну не могла она этого сделать!!! Стала бы она так убиваться по тому же Любавскому, если бы сама организовала его убийство?! Нет, конечно же.

Кстати, а почему Попов? И почему опять он это сделал с ней? В чем ей видится повторение?

– Попов – это настоящая фамилия Любавского, – проговорила сдавленно Ольга, поднявшись с пола с его помощью и позволяя снять с себя сапоги и дубленку.

– Как Попов?! – У Лапина мелко мелко забилось сердце, он оторопело смотрел на то, как Ольга ищет свои тапки, натягивает их на себя, а потом швыряет к его ногам мужские огромного размера, и снова повторил: – Как Попов?! Он же до Любавского был Рябининым!

– А до Рябинина был Поповым. А что это вы так всполошились, словно он Поповым быть не мог? Какая теперь разница… – Она вяло махнула рукой, тут же судорожно зажала переносицу щепотью и со всхлипом произнесла: – Его теперь нет никакого. Ни Попова, ни Любавского, ни этого, как там его…

– Рябинина, – подсказал Лапин, неловко ступая в огромных тапках следом за Ольгой в кухню.