– Извините, но эта куртка стоит дороже нашего проезда! – закричал Эскин.

– Эскин, идем, черт с ней, с твоей курткой! – окликнула его Соня.

– И как тебе его теория? – спросил Эскин Соню, уже входя с ней в гостинницу.

– По-моему, сколько бы теорий не существовало, – все они ошибочны, – улыбнулась Соня.

– А мне его теория нравится, – признался Эскин.

– А что же ты тогда меня спорил? – удивилась Соня.

– Хотел тебе умным показаться, – честно поглядел в глаза Соне Эскин.

– Ну и дурачок же ты, – засмеялась Соня и поцеловала его. Дежурная администраторша гостиницы преклонных лет, в фиолетовом парике и с лицом густо покрытым тональным кремом, с дикой завистью глядела на целующихся молодых.

Возможно, продюсер решил существовать как их тень или двойник, во всяком случае, как думал дядя Абрам, он искал с их личностями зеркального тождества, а поэтому очень долго молчал.

Его уже трудно было вывести из себя каким-нибудь грубым словом или шуткой. Теперь из-за своей обиды на них он мог только громко повздыхать в микрофон или посопеть.

Иногда в знак протеста он свистел, вызывая оглушительное завывание динамиков. За что дядя Абрам дал ему кличку «Асмодей».

– А кто такой был Асмодей, – полюбопытствовала Рита.

– Асмодей это имя дьявола похоти, – объяснил ей дядя Абрам, – о нем написано в апокрифической книге Товия. Асмодей влюбленный в Сару, самую прекрасную дочь угодного Богу Рагуила, из ревности убивает в брачную ночь ее семерых женихов!

– Надо же, какой он был крутой! – восхитилась Асмодеем Рита.

– Да, нет, наш может только соплями дудеть!

Продюсер тут же обиженно засопел в микрофон.

– Можешь не обижаться, придурок! Лучше свой нос полечи! – крикнула Рита.

Тогда продюсер на полную громкость засвистел, и у них заболели уши!

– Наверное, он считает себя великим! – улыбнулся дядя Абрам, заткнув уши пальцами.

– Угу! – Рита тоже заткнула уши заранее приготовленной ватой.

Часа три над ними свистел злой дух Асмодея, а они сидели прижавшись друг к другу, и успешно заткнув свои уши!

– По-моему он уже деградирует, – шепнул чуть позже на ухо Рите дядя Абрам.

– А деградирует, это что?! – спросила Рита.

– Это, значит, превращаться в психа!

– Я не псих! – впервые громко заорал продюсер за время своего долгого молчания.

– Не всякий псих – глашатай собственной болезни! – заметил дядя Абрам.

– Да, это всего лишь тупой придурок, – презрительно сказала Рита и взобравшись на дядю без помощи пальцев опустилась своим нежным лоном на его возбужденного зверя.

Губки ее лона раскрылись как лепестки у цветка, пуская в себя мохнатого шмеля.

Рита невольно простонала и, опустив голову, поцеловала его, но, уже не кусая яростно как в прошлый раз, а едва прикасаясь зубами к его языку и губам.

Ее красные от любовного волнения щеки как бутоны роз подчеркивали неистребимую красоту ее желания.

«Все-таки любовь симулировать невозможно!», – подумал дядя Абрам и тут же выстрелил в нее как из пушки.

Они уже лежали молча и с блаженной усталостью, обнимали друг друга, когда раздался едва чуть слышный шепот продюсера: Не следует допускать того, чтобы вы годились только для секса!

Есть и другие способы приобщения к человеческой природе. К тому же секс порой выглядит как орудие пытки!

Самое точное и мудрое описание секса мы встречаем у античного поэта Тита Лукреция Кара, жившего в первом веке до нашей эры, в его поэме «О природе вещей». Вот, послушайте:

«Чище услада для тех, кто здоров и владеет собою,

Чем для сходящих с ума. Ведь и в самый миг обладанья

Страсть продолжает кипеть и безвыходно мучит влюбленных.

Сами не знают они, что насытить: глаза или руки?

Цель вожделений своих сжимают в объятьях и, телу

Боль причиняя порой, впиваются в губы зубами

Так, что немеют уста, ибо чистой здесь нету услады;

Жало таится внутри, побуждая любовников ранить

То, что внушает им страсть и откуда родится их ярость.

Но в упоенье любви утоляет страданье Венера,

Примесью нежных утех, ослабляя боль от укусов,

Ибо надежда живет, что способно то самое тело,

Что разжигает огонь, его пламя заставить угаснуть.

Опровергает всегда заблуждение это природа.

Здесь неизменно одно: чем полнее у нас обладанье,

Тем все сильнее в груди распаляется дикая страстность.

Пища ведь или питье проникают во внутренность тела,

И раз она занимать, способна известное место,

То и бывает легко утолить нам и голод, и жажду.

Но человека лицо и вся его яркая прелесть

Тело насытить ничем, кроме призраков тонких, не могут,

Тщетна надежда ни них и нередко уносится ветром.

Как постоянно во сне, когда жаждущий хочет напиться

И не находит воды, чтобы унять свою жгучую жажду,

Ловит он призрак ручья, но напрасны труды и старанья:

Даже и в волнах реки он пьет, но напиться не может, —

Так и Венера в любви только призраком дразнит влюбленных :

Не в состоянье они, созерцая, насытиться телом.

Выжать они ничего из нежного тела не могут,

Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях.

И, наконец, уже слившись с ним, посреди наслаждений

Юности свежей, когда предвещает им тело восторги,

И уж Венеры посев внедряется в женское лоно,

Жадно сжимают тела и, сливая слюну со слюною,

Дышат друг другу в лицо и сливают уста в поцелуе.

Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут,

Как и пробиться вовнутрь и в тело всем телом проникнуть,

Хотя и стремятся порой они этого, видно, добиться:

Так вожделенно они застревают в тенетах Венеры;

Млеет их тело тогда, растворяясь в любовной усладе,

И, наконец, когда страсть, накопившись в жилах, прорвется,

То небольшой перерыв наступает в таинственном пыле.

Но возвращается вновь и безумье, и ярость все та же,

Лишь начинают опять устремляться к предмету желаний,

Средств не умея найти, чтобы справиться с этой напастью:

Так их и сводит вконец неизвестная скрытая рана,

Тратят и силы к тому ж влюбленные в тяжких страданьях,

И протекает их жизнь по капризу и воле другого…»