Как утверждает П. Хатчинсон, игровые нарративы обманывают читательские ожидания; если роман достаточно длинен, он может даже утратить внутреннюю последовательность [Hutchinson 1983: 10]. Одно из решений – предоставить большое разнообразие модусов, материалов, тем и т. д., создав, по сути, калейдоскоп точек зрения. Все это характерно для романа, жанра, который, по Бахтину, не приемлет «авторитарного слова», а точнее говоря, неизбежно подрывает его [Booker 1994: 20]. Замятин желает, чтобы мы вникли в суть якобы неизбежного будущего, но, как в любой игре, процесс интереснее результата.

Несомненно, сама многоплановость «Мы» взывает к нашей потребности в новизне.

И что греха таить, в игру, заданную романом Замятина, обожают играть ученые. Зачем нам Nintendo, если у нас есть «Мы»? Из произведений русской литературы XX века только «Петербург» А. Белого, «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова и «Доктор Живаго» Б. Л. Пастернака могут сравниться с «Мы» по количеству написанных на Западе интерпретационных исследований[46]. Как правило, ученый создает первоначальную концепцию, часто исходя из гегелевской триады «тезис – антитезис – синтез», столь часто выдвигаемой в статьях Замятина, и понимание смысла романа кажется осуществимым. Но ученый должен остерегаться ответов, лежащих на поверхности, ибо роман изобилует уловками. Как мы видели, математические примеры в тексте в большинстве своем содержат грубые ошибки: их следует понимать как расставленные автором ловушки. То же самое относится и ко многим ложным следам, которые подбрасывает нам Д-503.

Порой читатель также может вступить в игру, добавляя собственные творческие интерпретации. Такова, например, трактовка Дж. Биллингтоном предпоследней записи – в общественной уборной якобы происходит гомосексуально окрашенная встреча Д-503 с Сатаной, имеющим вид «гигантского фаллоса»: «Странная эта форма уверяет Д-503, что тот способен на оргазм» [Биллингтон 2001: 558]. Б. Г. Герни взял на себя смелость добавить к своему замечательному переводу романа несколько сносок, якобы написанных Исследователем 565316 из Венерианского бюро многоязычия [Zamyatin 1960:119,205]. Трудно устоять перед соблазном поиграть в игру «Мы».

Кульминация игровой тактики Замятина – то, как он поступает с финалом. Операция, которую делают Д-503, по всей вероятности, ставит точку в развитии этого персонажа. Читателю остается только гадать, что бы произошло, если бы Д-503 не был схвачен и подвергнут лоботомии. Так строятся многие сюжеты, но этот прием особенно важен для «Мы», где состояние ума Д-503 служит одной из главных тем и определяет основания для оценки утопии. Гибкая, свободная, ранимая, деятельная и талантливая личность, какой он мог бы стать, на этом этапе, можно надеяться, похожа на читателя. Резкий контраст между фактическим Д-503 и потенциальным Д-503, который лишь несколькими строками выше спрашивал: «Что там – дальше?» – выглядит убийственным.

Сюжет намеренно лишен развязки. Текст обрывается на самом интересном месте: битва между Мефи и Единым Государством в разгаре, а судьба участников висит на волоске – 1-330 продолжает ожидать казни. Автор бросил читателя, и тому остается лишь одно – словно ребенок, спрашивать: «А что дальше?» Это вопрос, который мы должны задавать себе всю жизнь.

Глава 6

По ту сторону принципа удовольствия

1. Смерть и налоги

Художественная литература, в частности «Мы», существует отчасти потому, что мы редко даем себе труд вдуматься в допущения, на которых строим социальную жизнь. П. Брукс полагает что «[якобы] очевидные [допущения] – те, говорить о которых зачастую интереснее всего и одновременно труднее всего» [Brooks 1985: XI]. Главная причина в том, что мы не думаем об очевидном: некие внутренние рамки мешают нам думать о нем, а если позволяют, то лишь ограниченным образом. Конечно, мы могли бы проявлять гораздо большую умственную свободу, если бы только эта мысль пришла нам в голову.

И здесь мы должны рассмотреть феномен избирательной актуализации сознания лишь на тех предметах, которые и отчасти, и полностью подвластны нашему контролю (negotiability). Иными словами, мы активно занимаемся лишь тем, что можем или должны изменить в лучшую или худшую строну. Некоторых явлений, таких, как дыхание и пульс, мы не замечаем, пока с ними все в порядке; если же возникают проблемы, мы очень быстро на них зацикливаемся. Есть и другие обстоятельства, изменить которые, как нам кажется, не в нашей власти, – поэтому мы считаем, что тратить на них время и силы просто бесполезно. Перцептивная сортировка, которой мы подвергаем явления, доступные нашему вниманию, имеет важные последствия с точки зрения отбора. Из соображений совокупной приспособленности мы должны использовать свои ограниченные ресурсы по максимуму. Это и вынуждает нас игнорировать то, что мы можем считать и считаем само собой разумеющимся, равно как и то, что выходит за пределы постижимого.

Как и многое в эволюционной психологии, эта глубинная структура выплывает на поверхность в отдельных случаях дезадаптации, когда наши поведенческие склонности, предположительно сформированные в ходе эволюционной истории, перестают соответствовать новым условиям. Как пример можно рассмотреть известные слова Б. Франклина: «В жизни нет ничего неизбежного, кроме смерти и налогов». Даже если ученые вскоре откроют генетические ключи к процессу старения, смерти пока ничего не угрожает. Как отмечают многие культурологи, в современных западных обществах принято вытеснять ее, выталкивать из сознания. Во многих произведениях Л. Н. Толстого, особенно в «Смерти Ивана Ильича» (1886), делается попытка сделать ее снова актуальной, чтобы мы по максимуму использовали свою жизнь, полностью осознавая неизбежную смерть. Но мысль о неминуемом конце может также ослаблять моральный дух и, следовательно, снижать эффективность наших действий. Ясно, что такое сознание неадаптивно для обществ, вынужденных себя защищать, – то есть практически для всех. Мы не любим думать о собственной кончине – особенно хорошо это известно агентам, продающим полисы страхования жизни, а также похоронным бюро, предлагающим «предварительные» полисы ритуального страхования. Может быть, лучше упорствовать в заблуждении, что мы будем жить вечно; здесь важную роль может сыграть религия.

Между тем налоги обязательны лишь постольку, поскольку мы верим, что их необходимо платить, и отказываемся даже предполагать другие варианты. Если бы среди нас было больше приверженцев, скажем, Г. Д. Торо, мы бы считали неизбежным гражданское неповиновение, а не налоги. Но оказывается, что мы угнетаем сами себя и ограничиваем свои мысли собственными заблуждениями – в данном случае тем, что уподобляем налоги смерти. Мы сами сделали их неизбежными, но этим дали себе возможность меньше переживать из-за их неизбежности.

Недавние исключения лишь подтверждают правило: они дают некоторое представление о том, как мы волей-неволей ограничиваем свое поведение и в результате оказываемся далеки от полной реализации своих когнитивных возможностей. В последние десятилетия специалисты по бывшему