социалистическому блоку неизбежно сталкиваются со странным парадоксом. Недостатки коммунистического проекта, этой самой самонадеянной на сегодняшний день попытки создать плановую социальную утопию, конечно же послужившей Замятину непосредственным образцом, были очевидны для всех наблюдателей. С другой стороны, скорый конец этих режимов казался невозможным. Политические элиты в этих обществах казались слишком хорошо организованными, по крайней мере в том, что касалось их самосохранения. Парадокс пирамиды власти, описанный Толстым в «Войне и мире», ни в чем себя не проявлял: люди забыли, что меньшинство может управлять большинством лишь до тех пор, пока последнее с этим мирится. Напротив, политическая власть рассматривалась как перевернутая пирамида, и иллюзии, будто некоторые люди, говоря словами Оруэлла, «равнее других», было достаточно, чтобы обеспечить повиновение.

Эта иллюзия была настолько сильна, что никто не осмеливался предсказать неминуемое падение этих государств, кроме разве что А. А. Амальрика и, возможно, если исходить из нашего прочтения «Мы», Замятина. Общественное развитие, особенно в таких странах, как ГДР, было подчинено жестким марксистским принципам, то есть финализировано: политическая жизнь в буквальном смысле умерла.

В 1979 году новый папа римский, поляк Иоанн Павел II, посетил Польшу, и тогда произошло любопытное событие, предопределившее конец тоталитарной эпохи в этом регионе. На мессу под открытым небом на склоне холма под стенами знаменитого монастыря в Ченстохове собралось около двух миллионов соотечественников Иоанна Павла II. Столь массовое признание католической веры было невыгодно тем, кто рассчитывал на партийную карьеру, но, оглядев собравшихся, они, вероятно подумали: «Э, да нас здесь много». По некоторым данным, именно осознание того, что «нас много», породило и профсоюз «Солидарность», и окончательное падение железного занавеса. Десять лет спустя восточные немцы начали голосовать ногами, перелезая через забор посольства ФРГ в Праге. Они чувствовали, что их невозможно остановить, и это действительно было невозможно. Толстой оказался совершенно прав.

Как же получилось, что столько людей, в том числе за рубежом, было введено в сильное и длительное заблуждение, которое помогло сохранить тоталитаризм, практически признав его «неизбежность»? Иллюзия оставалась жизнеспособной, пока люди были не в состоянии до конца решить уравнение политической власти и понять главное: любое управление в конечном счете основано на молчаливом согласии управляемых. При диктатуре, не обеспечивающей заметного улучшения жизненных условий – а порой и обеспечивающей, – это согласие оборачивается интернализованным угнетением: управляемые отчасти сами управляют собой в соответствии с диктатом режима. Хотя ситуация, описанная в «Мы», значительно лучше условий жизни в Петрограде в период написания книги, советские критики, например А. К. Воронский, сразу почуяли неладное. Как бы Д-503 ни превозносил общественную и социальную организацию утопии, даже убежденные коммунисты должны были чувствовать, что люди не станут легко принимать существование в мире униформ, общежитий и столовых, во всяком случае в течение неопределенно долгого времени. Чтобы нумера соглашались быть управляемыми, необходимо грозить им террором – для этого создается система слежки и строгих наказаний, в которой запрещены инакомыслие, не говоря уже о бунте. Тем не менее инакомыслие и бунт возможны всегда.

Интернализованное угнетение отнюдь не продукт современности или утопии. Мы могли бы спросить: почему наши предки были так преданы монархиям, да и другим, практически любым системам правления и вождям? Мало того что управляемые обманывают себя, веря в непогрешимость правителей – они нередко капитулируют перед угнетателями, полагая, что бороться с ними бесполезно. Такое наблюдается у животных, живущих стаями: охотно демонстрируя подчинение вожаку стаи, можно избежать внутривидового насилия, что способствует совокупной приспособленности группы, в том числе приспособленности послушных особей. Только в случае, если подчинение практически инстинктивно, налоги и правители неизбежны, как смерть: мы сами делаем их такими. Не протестуя против них и других форм государственного контроля над нашей жизнью, мы уподобляемся мертвецам.

Конечно, виноваты не только управляемые. Правительства научились манипулировать заблуждениями народа с помощью пропагандистской мифологии, вознаграждений и террора. Как правило, при этом они задействуют некоторые грани человеческой природы, заложенные в психике – например, пользуются символами, ранее связанными с религиозной практикой, попирая при этом другие основы нашего бытия. Но небольшие по составу органы власти, проводящие в жизнь расчеты социальной инженерии, имеют ту же структуру, пусть и в меньшем масштабе: большинство выполняет приказы немногих, часто в ущерб самому себе. Замятин, бывший марксист, а позже анархист, встревожился, когда уже при военном коммунизме, в 1918–1921 годах, увидел, что в новообразованном Советском государстве развиваются те же симптомы. В статье «Завтра» (1919) он писал: «…мы переживаем эпоху подавления личности во имя масс. <…> Умирает человек. Гордый хомо еректус становится на четвереньки, обрастает клыками и шерстью; в человеке – побеждает зверь» [Замятин 2003–2011, 3: 114–115]. В другой статье, «Я боюсь» (1921), он высказывал опасение, что из-за навязывания литературе государственного контроля «у русской литературы одно только будущее: ее прошлое» [Там же: 124]. И наконец он написал «Мы».

В «Мы» Замятин описывает те же самые механизмы в действии. Движимый, очевидно, авторской иронией, Д-503 поет дифирамбы «абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе» в Едином Государстве, восхваляет нумера, марширующие по четыре в ряд, их «не омраченные безумием мыслей лица» [141, 142]. Интернализованное угнетение действует гораздо эффективнее, если население не осознает того, что само с собой делает, – особенно если делает это с удовольствием, как мы и видим в описанном зрелище. Приверженность Д-503 жесткому контролю вызывает не зависть к его строго регламентированному миру, а скорее ужас из-за того, что он не понимает, чего лишен.

Тем меньше удивления вызывает то, что Д-503 и его сограждане по утопии ведут себя так, будто они в некотором роде мертвы, – они не выглядят живыми, дышащими людьми. Одно из достижений Замятина в изображении Д-503 состоит в том, что, взяв на себя большой риск нарисовать такого двумерного персонажа, он постепенно возвращает главного героя к жизни. Возрождение начинается, когда Д-503 впервые осознает, что ему свойственны сновидения, иррациональные ассоциации и навязчивые состояния, то есть что у него есть подсознание. Вопрос о том, способны ли Единое Государство и законопослушные нумера, подобные Д-503, справляться со спонтанно возникающими психическими явлениями, вскоре становится главным предметом сюжетного интереса. Д-503 неоднократно высказывает желание мыслить рационально; любое проявление бессознательного выводит его из себя. Хотя он признает, что когда-то сны считались нормальным явлением, теперь он видит в них симптом серьезного психического заболевания. Герой так расстроен, что в конце концов обращается за медицинской помощью, пусть даже это грозит удалением фантазии, процедурой, которую ему насильственно навязывают в конце романа. Он все больше и больше думает о психологии, о том, что голова похожа на дом или ядро огненной планеты,