По мере того как Д-503 теряет и ослабляет контроль над собственным мыслительным процессом, его внутренний опыт начинает напоминать опыт читателя. Это не всегда приятно: Замятин заставляет главного героя испытывать все больше страданий и неудобств. Таким образом, книга затрагивает в нас и мазохистскую струну, а вскоре и вовсе становится для читателя альтернативной, воображаемой жизнью и овладевает его мыслями, поскольку реальный психологический процесс берет верх над утопическим и спекулятивным, и мы обнаруживаем, что у нас в руках превосходный психологический роман. Все эти события ведут к рождению неуправляемого сознания, совсем не подходящего для Единого Государства.

«Мы», конечно же, первая великая констатация подавления свободы мысли, которое вскоре после написания романа в 1920 году на десятилетия стало главной и отвратительной чертой тоталитарных режимов. Здесь предвосхищена та распространенная форма культа личности, при которой политический лидер буквально обожествляется – так в нашу эпоху возродилось божественное право королей, только теперь оно определялось не династически. Благодаря государственной политике у нумеров попросту не возникает вопроса, на самом ли деле их государство – «величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация» [292], математически совершенная, неприступная для любой оппозиции и несущая в себе неизбежное политическое будущее всей Вселенной. То, что на самом деле Единое Государство всеми этими достоинствами не обладает, подтверждается событиями романа, особенно восстанием Мефи в конце, но для многих истинно верующих нумеров это мало что меняет. Степень их заблуждения говорит о том, насколько мощно действуют процессы внутреннего угнетения и наделения харизмой, особенно когда одно сочетается с другим. Все их убеждения основаны на простом самообмане – это становится ясно сразу после взрыва Зеленой Стены, когда социальный порядок на глазах рассыпается, а большая часть населения, можно сказать, «просыпается». Д-503 в шоке, когда повсюду видит повсеместное противозаконное поведение его сограждан, вплоть до открытого совокупления, – но мы-то должны были это предвидеть. Режим мог так долго властвовать над их сознанием всего лишь из-за серьезных, но вполне обычных ошибок в суждениях.

Единое Государство, как и диктатуры в реальной жизни, умело пользуется склонностью людей позволять другим думать за них. В процессе идеологической обработки Д-503 заучивает сонет о равенстве 2 × 2 = 4. Это очень точное метонимическое обозначение способа, которым Единое Государство высчитывает человеческое поведение: подавление самостоятельной мысли. В контексте «Записок из подполья» 2 × 2 = 4 для героя Достоевского означает «довершение» человека, остановку мышления и в конечном счете «начало смерти»:

После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не только делать, но даже и узнавать. Все, что тогда можно будет, это – заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание. Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет [Достоевский 1973: 119].

Как уже отмечалось, утверждение Подпольного человека Достоевского, что «дважды два пять – премилая иногда вещица» [Там же: 118], частая характеристика жизни. Очевидно, что это небывалое равенство не кладет конец мыслям, а скорее стимулирует, оживляет их. Следует отметить, что далее Замятин соглашается с Достоевским, приравнивая концовку к смерти. В предпоследней записи Д-503 сравнивает точку, которую собирается поставить в конце своего дневника – того самого романа, который читает читатель, – с крестом, который «древние» обычно ставили «над ямами, куда они сваливали мертвых» [292].

В соответствии с рассуждениями 3. Фрейда в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) такое «довершение» может приносить удовлетворение, достаточное, чтобы превзойти удовольствие, полученное ценой усилий и риска. «Целью всей жизни является смерть» – таков невеселый вывод Фрейда. Он также обнаружил, что сознание обладает «примитивной» потребностью в «восстановлении прежнего состояния»: ограничение, даже полное исчезновение индивидуальной мысли эффективно, безболезненно и безопасно (см. [Brooks 1985: 99, 102]). Все эти качества Замятин связывает с термодинамическим понятием энтропии, которое часто уподобляет своего рода интеллектуальной смерти. Общеизвестно, что иногда приятнее прекратить думать, по крайней мере осознанно, и отдать себя в чью-то власть. То же самое применимо и к смерти. М. Роуз отмечает: «В романной перспективе… жители утопии превратились в роботов. Стремление к совершенству – это стремление к смерти» [Rose 1981: 174]. В некотором смысле это относится и к читателям, которые слишком быстро принимают на веру пресловутое математическое совершенство режима. Жить в мире, подверженном ошибкам, может быть, и нелегко, но такова реальная жизнь.

Фрейд считал, что это стремление к финализации и ограничению мышления – врожденное свойство человеческой природы (см. [Brooks 1985:99]). Д-503, похоже, с этим согласен: «…инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку» [141–142]. Процесс принуждения начинается рано. Так же, как наше физическое существование, по словам многих философов, является терминальным состоянием, наша иллюзорная свобода воли подвергается все большим ограничениям по мере того, как мы берем на себя больше ответственности. Всевозможные догмы, включая 2 × 2 = 4, нам просто необходимы, если мы хотим достичь благосостояния, которого требует рождение и воспитание детей. «…Нам не пристало рассуждать, ⁄ Нам – исполнять и умирать»[47]. И это может начаться задолго до конца. Как отмечал и сам Замятин, «есть люди живые-мертвые и живые-живые» [Замятин 2003–2011,3:176] в зависимости от того, насколько свободно или ограниченно они мыслят.

Как ни странно, в этом губительном поведении нетрудно выявить некоторые преимущества для живых. Э. О. Уилсон напоминает нам, что в соответствии с эволюцией не только нашего организма, но и поведения наша «функция» состоит не в том, чтобы порождать в качестве потомства другие организмы, а чтобы воспроизводить в них наши гены [Wilson Е. 1975: 3]. Смерть неизбежна для всех существ, но наша кончина, если она не преждевременна, способствует развитию наших генов в детях, которым, как показывают повторные кредиты на обучение в колледже и большинство завещаний, мы позволяем паразитировать на наших ресурсах. Успешно выполнив эту функцию, мы продолжим практически бессмертное существование наших генов, которые не умирают, пока воспроизводятся. В конце концов, копия гена – это тот же самый ген; бессмертие заключается в информации. Наши гены сохранялись, хотя и с мутациями, более двух миллиардов лет [Докинз 2017; Cooke 1996]. Так что жертвовать собой ради потомства имеет смысл, даже если нашим потомством оказываются книги: в этом случае они участвуют в передаче мемов. Смерть в конечном счете отвечает нашим генетическим интересам, – таким образом, нам не следует обращать внимания на временные неудобства, особенно те, что испытывает организм «по ту сторону принципа удовольствия». Вот почему мы отрабатываем разные способы самопожертвования,