Факел был водружен сзади над его головой. Великий понтифик Вителий, встав в ногах ложа лицом к лежащему, указал на него и, обращаясь ко всем присутствующим, произнес длинную речь, в которой перечислил все его достоинства и заслуги, выразил сожаление о невозможности для такого дивного человека к продолжению службы, объяснил значение смерти, как это понималось у тогдашних римлян, и заключил речь молитвой о даровании умирающему всего лучшего в мире теней. Да будет он удостоен блаженства в полях Елисейских, где обитают хитроумный Одиссей, быстроногий Ахиллес и другие герои, имевшие по мифологии титул богоравных.

Клуилий сидел, прислоненный полулежа к подушкам носилок, в той самой позе, как внуки поместили его там, и лишь голова его временами шевелилась, обремененная тугой повязкой, да непослушная челюсть делала попытки к отвисанию, что вынудило крепче стянуть ему узел около подбородка, но на лице его не появлялось ни тени осмысленного отношения к делу.

Некоторые из младших жрецов шептались, сожалея, что интересный обряд испорчен параличом главного лица этой драмы, обвиняя Клуилия в отсрочках удаления на покой, глядели на него с досадой, рассуждая:

— Никаких последних советов и заветов он теперь не дал, а в храме предсмертной речи не скажет… Никого не благословит… Будут там, как и здесь, возиться с ним, точно со статуей.

Голова Клуилия закачалась, лишь только носилки тронулись в путь, и многие пожалели, что не додумались сделать какие-либо приспособления для препятствия такому неизящному киванию при выносе.

Ни одна женщина не была допущена к проводам старика. Его несли внуки, а за носилками с важностью шествовали двенадцать свидетелей его отрешения — люди из самых высших сановников и жрецов. Они пели подходящие отрывки из Гомера и Гесиода мрачно-торжественным, но не печальным напевом.

За этими совершителями дела следовали все провожатые из более мелкой братии.

Они все остались вне храма во избежание тесноты вместе с родственниками отрешаемого, дожидаясь конца обрядов над ним.

Увезенный в деревню и оставленный там в склепе под надзором двух младших жрецов, Тулл Клуилий был помещен в пристроенную им давно небольшую темную комнатку. Кое-кто из знатных, преимущественно жрецов, заходил навещать отрешенного, читал ему, пел гимны, какие он желал, сообщал и новости.

Так шло дело тридцать дней, пока длилась тризна его фиктивной смерти с обязательным трауром для всего жречества, а затем общее внимание к отрешенному начало ослабевать, перенеслось на другие злобы дня.

Все реже и реже стали являться к Клуилию посетители из чужих — сослуживцев и сенаторов, — а потом, в конце зимы, даже и внуки стали отговариваться всякими предлогами от посещения склепа: один болен, другому недосуг…

Поняв, что Клуилий всеми покинут, никому не мил и не нужен, жрецы Прозерпины донесли о том своему начальнику и получили приказ «скрыть» старика.

Они подмешали ему в питье снотворные капли. Когда он глубоко уснул, перенесли на одре, уложили в саркофаг без всяких обрядов, закрыли наглухо медной плитой и ушли с докладом к Фигулу о том, что его почтеннейший дед только что скончался.

На это новый фламин Януса ответил щедрым подарком и просьбой не разводить молвы о подробностях его кончины, поняв, что отрешенного «скрыли».

Сделавшись верховным жрецом и сделавшись полностью независимым от отца, Фигул, вопреки Вителию, взял Альбину из обители весталок к себе по отцовскому праву, намереваясь отдать ее замуж, если возможно, то даже и за Арунса, любимого ею, так как мнениям своего отца, Брута, Спурия и других сторонников оппозиции он не сочувствовал, а вместе со своими братьями и сыновьями Брута всецело стоял на стороне Тарквиния, держась того мнения, что тирания — дело мелкое, случайное, практикуемое над теми, кто в недобрый час подвернется, а введение иноземной культуры, удачные войны и другое, служащее к поднятию уровня умственной и политической жизни римлян, несравненно перевешивает дурные стороны правления этого властелина.

Между Фигулом и его отцом Вителием начала возникать вражда, пока еще тайная, глухая.

Осень и зима этого года прошли для римлян тихо. Дела Секста с рутулами были не совсем удачны, поэтому, несмотря на холодное время, пришлось, против обыкновения воевать.

Туллия много пировала и пьянствовала, но никого не казнила, потому что затруднялась выбором — никто ей не подвертывался в злой час, все ненавидимые ею люди все уехали на войну, остались одни любимцы, которыми тиранка дорожила.

Арна продолжала жить у мачехи, потому что муж ее с Тарквинием и Секстом воевал против рутулов, командуя отдельной приведенной им с севера дружиной этрусков.

Арна попеременно жила то в своем поместье, то в Коллации у Лукреции, то в Риме.

Фульвия как подруга неотлучно находилась при ней.

Весной прибывший из Греции корабль привез письмо от сыновей Тарквиния с извещением о их скором прибытии домой. Властелин и Секст, поручив военные дела зятю, приехали и поселились в гавани Остии, вблизи Рима, где уже находилась и Туллия со всеми домочадцами, кроме больной Арны и оставшейся с нею Лукреции.

Старший полководец Спурий, отстраненный Мамилием на задний план, несмотря на перемену своих чувств к Бруту, также приехал на берег.

В тот день, когда все собрались на пристани в ожидании корабля, друзья тихо разговаривали, стоя поодаль от рекса и его жены, нетерпеливо глядевшей в даль.

— Спурий, — грустно говорила Фульвия, — когда же состоится ваш обещанный переворот? Если война скоро кончится, мне придется стать женой Секста, а это так ужасно, что, право, лучше умереть.

— Несчастна ты, как голубка в тенетах, — ответил полководец, — но чем же мы тебе поможем? Брут был душой нашего дела, а теперь покинул нас, уехал на год, даже не писал нам из Греции и Египта. Без Брута мы не знаем, как взяться за начатое дело. Государственный переворот, дитя мое, страшная затея! Это нельзя выполнять необдуманно. Спасая отечество, мы можем погубить его.

— Не ждали мы от Брута такой низости! — сказал подошедший Лиоций Колатин. — Будь я на его месте, никакая клятва не заставила бы меня казнить бедного Эмилия.

— Я его не виню, брат, — возразила Фульвия, — может быть, он не мог иначе поступить. Я никогда не поверю, что Брут сделал это добровольно.

— Странная ты девушка! — сказал Валерий. — Ты говорила, будто Эмилий тебе дороже жизни, а тосковала о нем не больше месяца, тогда как мы все до сих пор глаз не осушаем вместе с Арной, оплакивая его.

— Валерий, я его любила, — возразила девушка, — мне его жаль, но плакать о нем день и ночь, как Арна, я не могу. Веришь ли ты в правдивость голоса сердца?

— Конечно, верю. Что говорит оно тебе?

— Мое сердце говорит, что Брут не предатель, что он чист…

— Однако…