— Говори что хочешь, но мне все будет казаться, что он до сих пор наш лучший друг и самый честный римлянин. Я подозреваю, что у него есть какая-то тайна…

— Какая польза нам от его тайны? Он казнил Эмилия — такого доблестного юношу, с превосходными задатками! Оставшись с ним в лесу без свидетелей, он мог бы как-нибудь помочь…

— Ах, Валерий!..

— Брут при всех нас поклялся, что казнь исполнена! Мы думали, что присутствие Туллии и ее злых сыновей заставляет его так говорить, но он потом и в нашем кружке подтвердил, что Эмилия нет на свете.

— Я верю его клятве умом, но сердце не верит. Мне мил этот мудрый старец, как был до гибели Эмилия. Однажды, перед самым его отъездом в Грецию, он застал меня в саду. Я плакала в беседке, слушая унылые звуки струн нашей священной лиры, повешенной туда в честь и память Эмилия. Я слушала, как ветры, Эоловы слуги, тоскливо гудят по листве сада и перебирают незримыми пальцами струны лиры, точно поют заупокойный гимн о нашем милом погибшем. Брут подошел той тихой, величавой поступью, как он ходит, когда не имеет надобности забавлять мою тетку, — подошел и шепнул: «Дитя, твои слезы сменятся улыбками радости, если богам будет угодно это!»

— Так что же? Самые заурядные слова.

— О нет, Валерий! Эти слова Брута проникли в мою душу, потрясли меня. «Слушай! — сказал он потом. — Эол играет на этой лире совсем не погребальный гимн! Тебе так кажется, дитя мое, от горя, но мне на струнах слышится мотив мелодии веселой. Прислушайся, как быстро льются звуки! Так не играют, когда хоронят или готовятся расстаться с жизнью».

— И ты поверила ему?!

— Поверила, Валерий. Я вслушалась и мне стало казаться, будто в самом деле ветер играет плясовой мотив. Все уверения Арны и Лукреции напрасны. Мне сделалось с тех пор так отрадно, что печаль моя быстро прошла, как будто Брут снял с меня горе, а взор его был так кроток и вместе с тем величав, что я убедилась в его правоте перед Римом. Брут не способен изменить. Недавно я сидела в саду подле Арны. Это было вечером. Дочь Тарквиния уже так слаба, что малейшая прогулка утомляет ее. Я пела ей воззвания к душе умершего, гимны о загробном блаженстве. Потом она легла под лирой и задремала. Мне захотелось помолиться под мелодичные звуки лиры, обратившись к ярким звездам, так приветно сиявшим над моею головой. Я молилась о Риме, о моих родных и друзьях, а лира все пела и пела под рукой Эола, выделывая всевозможные переливы, и мне с минуты на минуту казалось яснее, что лира играет, как Брут говорил, что-то веселое. Я прошептала: «О звезды, очи богов! Вы видите, как я страдаю. Откройте мне мою судьбу, небесные силы!.. Что со мной будет?» И в этот момент слышу… вдали, на улице, пение и крики: «К Таласию!..» Свадебная процессия шла мимо забора, а лира играла все веселее, радостнее.

— Ничего нет удивительного, сестра, что звезды предвещали тебе вступление в брак, — заметил Луций, — ты невеста Секста.

Фульвия задрожала от негодования.

— Нет, не говори об этом, Луций! Мне боги послали бы дурной знак. Я предчувствую… но… ах!.. этого я вам не скажу.

Разговор дружеской группы прерван криками любопытных, собравшихся в гавани. Корабль подходил с моря, но еще не меньше часа прошло, пока он не причалил.

— Наконец они плывут! — закричал Секст, взобравшийся на загородку из камней. — Уже близко, я различаю все паруса!

— У тебя отличное зрение, — заметила Туллия, — ты видишь сквозь такой туман… Очень пасмурно на небе.

— Да, матушка, я все различаю. Ветер гонит сюда два корабля: один купеческий. А на другом пурпурный вымпел — сигнал прибытия братьев.

Корабль причалил, и началась высадка. Прежде всех на берег торопливо сошел Брут.

— Привет тебе, наша святая кормилица, мать всех римлян, родная земля отечества! — торжественно возгласил он и в ту же минуту, как будто споткнувшись, упал.

Его раб слышал, как он, целуя землю, проговорил:

— Исполняю слово оракула, даю мой поцелуй прежде всех нашей обшей матери — земле отечества.

Туллия громко расхохоталась:

— Гляди, Тарквиний! Старик растянулся по земле! Это, верно, от морской качки.

Тарквиний, точно старый филин при дневном свете, хлопая отуманенными веками, упорно стремящимися к дремоте от винных возлияний, ничего не разглядел да и не старался, ничем не интересуясь в последнее время. Жена и старший сын оттерли его на задний план в делах правления, отняли у него власть.

Когда-то мужественный, величественный человек, стяжавший заслуженно прозвище Суперба, или Гордого, под старость превратился в размякшую тряпку под гнетом башмака жены и сапога старшего сына, который давно фактически властвовал над всей римской областью вместо него.

— Что ты, мой Говорящий Пес, валяешься в пыли? — закричала Туллия Бруту, не дожидаясь, когда он к ней подойдет.

— Эх, — отозвался старик, поднимаясь с забавными ужимками и отряхивая запачканную тогу со звуками, похожими на утиное кряканье и лягушечье кваканье. — Эх! Голова закружилась, не мог устоять на ногах. Здравствуй, могучая Немезида!.. М-м… бе-е… ве-ек!.. кхи!.. кхи!..

— Ты, верно, пьян, старикашка, — заметил Секст со смехом. — Лечился от морской болезни даром Бахуса перед самой высадкой?..

— Немножечко… от радости выпил — домой ведь еду.

Покачиваясь, как пьяный, он дал Сексту свиток, в котором был записан ответ Дельфийского оракула. Тот передал свиток Тарквинию.

Туллия намеревалась вырвать послание из рук мужа, чтобы прочесть самой, но в этот момент младшие сыновья подбежали и чмокнули ее восторженным поцелуем разом в обе щеки так громко, что у старухи в ушах зазвенело.

— Что вы делаете?! — вскричала она, отбиваясь от слишком горячих сыновних поцелуев. — Обезумели, что ли, от радости, вернувшись домой?! Вот какие нежности небывалые! Довольно, дети, довольно!..

Оставив ее в покое, сыновья принялись спорить, не обращая внимания на другую родню, не здороваясь даже с отцом.

— Я первый поцеловал, — говорил Арунс.

— Нет, я, — возражал ему Тит настойчиво.

— Не спорь!..

— Никогда не уступлю тебе этого.

— Не уступишь… Увидим, глупый мальчишка!

Тит выхватил кинжал, но Брут успел схватить его за руку, а Туллия бросилась разнимать сыновей.

— Из-за чего вы вдруг подрались? Или и вы, как Брут, напились? Стыдно!..

Юноши нехотя поздоровались с отцом, Секстом и другими, после чего Тарквиний, отдавая жене прочитанный свиток с ответом оракула, молвил, заплетаясь языком, который в последнем году у него расстроился до состояния легкого паралича.

— Я всю мою охоту уничтожу… всех собак велю передушить. Вот не ожидал! Они мои враги! Нынче же прикажу повесить всю псарню.