Первое неожиданное событие случилось за завтраком.

Сидя в уютной и чрезвычайно обжитой кухне Елены Петровны, Дуня поедала овсяную кашу с вареньем и, внутренне осуждая себя за вранье, пересказывала историю с дедушкой. Она заменила грибную передозировку на сердечный приступ, угробила родителей в авиакатастрофе, следуя исходной версии, и согласилась съесть добавку, когда в дверь позвонили.

Елена Петровна открыла дверь. На пороге стоял пожилой турист в очках, плащ‑палатке и с рюкзаком.

— Девушка Дуня не у вас случайно? — спросил он.

— У нас. А вы, простите?..

— Слава науке! — воскликнул гость, вошел в прихожую и стал снимать рюкзак. — Скажите, по какой причине вы удерживаете ее у себя?

Услышав знакомый голос, Дуня пулей вылетела в прихожую.

— Дедушка! — вскричала она.

— Я все утро по этому подъезду хожу, столько квартир, просто улей какой‑то. То ли дело свой дом в деревне…

— Во‑первых, я никого не удерживаю, — перебила его Елена Петровна и на всякий случай прибрала с тумбочки сумку, в которой лежал кошелек. — Во‑вторых, разве вы не умерли?

Дед задумался.

— Не умер, — ответил он честно, но как‑то не очень уверенно, и посмотрел на Дуню.

— У тебя же был сердечный приступ, — подсказала внучка.

— Ах да! — вспомнил дедушка и схватился за сердце. — Был приступ. Но прошел!

— Вам плохо? — перепугалась Елена Петровна.

Дедушка растерянно мял в руках плащ‑палатку, боясь ляпнуть что‑нибудь лишнее.

— Дуня, это точно твой дедушка? — спросила она.

— Точно, точно. Живой. Радость‑то какая, — холодно подтвердила Дуня.

— Ну тогда проходите, — пригласила хозяйка и отправилась на кухню. — Кашу будете?

— Ты зачем пришел?! — прошипела Дуня.

— Ты написала, что тебя забирают, что неразбериха…

— Вот теперь точно неразбериха. Объясняй теперь ей, как ты воскрес!

Степан Трофимович, питавшийся последние дни одними консервами, так обрадовался каше, что Елена Петровна совсем позабыла разобраться в сложной семейно‑медицинской ситуации Коробкиных. Человек, евший ее стряпню с аппетитом, сразу вызывал у нее доверие. Особенно цокающий и чмокающий от удовольствия. Оказалось, что Степан Трофимович совершенно лишен предрассудков! Он был готов на завтрак есть и борщ, и тушеное мясо с овощами, и вчерашнее пюре. В душе Елены Петровны распускались радуги и звенели бубенцы.

Дуня совсем уж было решила по окончании трапезы откланяться, благо она больше не сирота, но тут пришел черед дедушкиного бенефиса.

— А я смотрю, у вас розетка болтается, — начал он издалека, хищно огладывая обжитую, но ветхую кухню.

— Да это ничего, — ответила Елена Петровна, имевшая раздражавшую Антона привычку выдергивать из‑под едока едва освободившуюся тарелку и тут же ее мыть. — Я приспособилась, там просто надо рукой придерживать. Антоша обещал починить.

— Обещал, обещал… Отвертка в доме есть?

После розетки, дверцы шкафа и трех лампочек Степана Трофимовича было уже не удержать. Он сказал, что не уйдет отсюда, пока не приведет гостеприимную квартиру в приличное состояние, и тут же убежал на строительный рынок за прокладками для смесителя.

День прошел в любимых занятиях — дедушка чинил, Елена Петровна готовила, а Дуня поехала к Кате Анциферовой обсудить кризис материализма и технику поцелуев.

Вечером случилось еще одно непредвиденное событие — позвонили из какой‑то лечебницы и сказали, что к ним доставлен Антон Опушкин в состоянии нервного срыва. Дуня и Елена Петровна решили завтра ехать. Дедушка тоже рвался в лечебницу починить расшатавшуюся психику энергетического наследника, но его уговорили пару дней повременить — явление покойника могло расстроить пациента.

Дуня пришла. И приходила каждый день. Приходила и мама. Они, кажется, неплохо ладили. Более того, Дуня теперь жила у мамы Антона. И Антон был бы ужасно рад такому обороту, если бы сам не жил в мало приспособленном для радости месте. Но главный врач сказал, что у Антона сильное нервное расстройство, посттравматический синдром, и ему надо быть здесь, пока он не поправится. На вопрос — и логичный вопрос! — что является критерием выздоровления конкретно в его, Антона, случае, главврач отвечал нелогично — прежде всего не надо волноваться. Зато надо побольше гулять, благо погоды стоят отменные, клиника утопает в зелени сада, в котором установлены лавочки, и можно даже взять поиграть кое‑какой спортивный инвентарь.

Прошло два дня. Антон не был в восторге от своей новой самоидентификации — прежде всего ему было стыдно осознавать себя сумасшедшим. За исключением этого маленького внутреннего конфликта, в клинике неврозов жилось хорошо. Он наконец‑то спал на нормальной кровати, никуда не бежал, не спасался. Миллион его больше не тяготил, и самое главное — забор клиники, составленный из неприступных бетонных плит, выглядел вполне надежной защитой от Аслана, пребывавшего где‑то там, в тревожном мире той стороны забора. Гуляя по парку, впервые за много лет вдумчиво наслаждаясь треском кузнечиков и запахом травы, Антон любовался бетоном, его серой прохладной солидностью, от скуки забавляя себя философским вопросом, внутреннюю ли часть мира забор охраняет от внешней или наоборот. Он выбирал для себя первый вариант. Заживляющее свойство времени с каждым часом делало давешние приключения все больше похожими на дурной сон, а Аслана все призрачней, все прозрачнее, вплоть до полного исчезновения из реальности. Ну какой может быть Аслан, когда шмель так деловито садится на клевер, когда скамейка такая теплая, а бумажные самолетики, которые он почему‑то взялся мастерить, летают все дальше и все плавнее?

Товарищи по психбольнице, тихие грустные люди в пижамах, так мило не похожие ни на спецназовцев, ни на бандитов, ни на пиратов, позволяли Антону постепенно восстанавливать нормальное отношение к людям. То есть счастливо‑безразличное. Ни один из них не пытался продать ему трактор, подарить пистолет или подсунуть скорпиона, чем в последнее время часто занимались так называемые нормальные люди по ту сторону забора. Если нормальные люди остались только здесь, то и мне здесь самое место, думал Антон.

И даже когда один из ловко пущенных самолетиков залетел в открытый рот дремлющему на лавочке пациенту с бородой, да так и остался торчать, Антон только рассмеялся, зная, что никакой новой катастрофы это не принесет. Он тихо подошел к спящему, собираясь забрать самолетик и уйти, как вдруг спящий открыл глаза. Антон, уже взявшись за бумажный край своей поделки, заглянул в эти глаза и почувствовал, как его ноги куда‑то исчезают, а воздух перестает поступать в легкие. Глаза, знакомые холодные стальные глаза Аслана сонно смотрели на него, не мигая, и рот Аслана, занятый самолетиком, тоже пока молчал. Антон осторожно вынул самолетик и, повинуясь тому же инстинкту, что когда‑то вынес его из‑за занавески в кабинете Володи, положил руку на лицо Аслана и попытался закрыть веки пальцами.