остановившимися глазами глядя на темную речную воду, которая медленным водоворотом втягивала в себя солнечную воду ручья. Иннокентий Рудых сидел на выбеленном временем и водой стволе бывшего топляка. На коленях у него лежал карабин, у ног лежала большая черная собака — знаменитый на всю округу Малыш, за щенков от которого, не торгуясь, отдавали до десятка шкурок соболя. Юрка не сразу понял, что Малыша тоже застрелили, и только когда разглядел на песке смазанный кровавый след, догадался — умирающий пес полз к своему хозяину, чтобы умереть рядом с ним…

В реке тяжело плеснула какая-то рыба. Иннокентий посмотрел в ту сторону и медленно, словно нехотя, поднялся.

— Ну, чего, девка, делать будем? Задала ты мне со своим полюбовником задачу, легчей заново на белый свет появиться.

— Стреляй, Кеша, стреляй дурную бабу. Тебе, глядишь, еще и награду дадут.

— Застрелить, конечно, дело нехитрое. Можно и застрелить. Знала, на какое дело золото везу — жизни человеческие спасать. А вы на него желали только себе вдвоем легкую жизнь обустроить. За это застрелить очень даже можно. Вот об нем — сомневаться не сомневаюсь. Он себе такое окончание давно определил. Пути у него ни вперед, ни назад. Заполучи вы богатство, ты бы и дня не прожила. На кой ты ему нужна? Да еще с привеском. О пацанчике своем думала чего или так?

— Об нем и думала. Кто еще думать будет, кроме меня? Я его из нашей таежной тяготы и злобы силком вырвать хотела. Чего зря говорить — пропадать ему теперь. Не получилось у нас счастья. Правду говорили — заговорено Чикойское золото. Разве только таким, как ты, дурным и бескорыстным, в руки достанется. Только и тебе с него никакой радости. А то и того хужей…

— Чего замолчала? Излагай полностью. Около большого начальства находишься. Слыхала, что ль, чего?

— И слыхать ничего не надо. Ты хоть и простодырый, а соображать, что и как с твоего доброхотства получится, все равно должен. Думаешь, почему я на это дело решилась? Почему?! Потому, что все одно тебе не жить. Не мы, так любимая советская власть тебе уже могилку заготовила.

— Это за какие такие заслуги?

— Вправду, что ль, не кумекаешь?

— Охота от умного кого услыхать.

— Слушай, не жалко. — Голос матери неожиданно окреп, из него исчезла тоскливая безнадежность, зазвучали уверенность и злоба. — Не поверит тебе никто, что ты полностью клад свой Родине предоставил, себе ничего не заначил. По жилке будут вытягивать. До золотинки отдашь, все одно полной веры не будет. А тем, кому у нас в стране веры нет, — конец один. Так что вскорости на том свете с тобой повидаемся.

Устала я, Иннокентий Степанович. Ночь не спала, сюда бегом торопилась. Рука у тебя верная, стреляй, как и его, прямо в сердце. Одна к тебе просьба будет. Не сказывай никому, что и как тут у нас получилось. Сгинула и сгинула. Мало ли что в нашей местности приключиться может. А то Юрке моему вовсе жизни не будет. Пусть о нем теперь наше государство заботится, как о круглом сироте.

Подняв голову, мать с надеждой смотрела на поднявшегося Иннокентия. Тот глаз не отвел.

— Дивлюсь вашей бабьей решимости, когда дело до самого нутра доходит. Откуда только силы берутся. Непростое это дело — человека убить, а ты вот бегом побежала. Теперь сиротство своего мальчонки на меня повесить хочешь. А вот хрен тебе! Сама со своим отпрыском пырхайся. И с дурью своей сама разбирайся — я тебе не помощник. И еще запомни: кобеля своего я тебе до смерти не прощу. Это вам он пес, а мне друг верней не бывает. Мы с ним… Считай, не я, он золотишко сыскал…

Иннокентий дрогнул кадыком и опустил голову. Повисло тяжелое молчание, которое никому не хотелось прерывать. Наконец мать не выдержала:

— Как же мы с тобой, Кеша, проживать рядом будем? Я теперь, как на тебя гляну, о нем буду вспоминать. Оглянулся он на меня, а сам мертвый уже. В глазах синь в серый лед обернулась. Смерти ему эта оглядка стоила. Не хочу жить, не хочу!

— Переможешься. Ты баба крепкая, закваска у тебя староверская, душу зазаря губить не станешь. Тебе сейчас на ногах со всех сил держаться надо, не то и сама сгинешь, и мальчонку загубишь. А что от смерти меня уберегла — держи вот…

Он неспешно расстегнул старый, до белесости вытертый кожан, отвязал от пояса чем-то туго набитую и накрепко завязанную большую зимнюю кожаную рукавицу и бросил ее на колени непонимающе смотрящей на него женщины. Наконец она догадалась и здоровой рукой судорожно спихнула с колен тяжелый подарок. Иннокентий хмыкнул, и странное подобие улыбки тронуло его черные спекшиеся губы. Но глаза его по-прежнему смотрели на женщину с настороженным изучающим прищуром.

— Не окликни ты его, еще неизвестно, чем дело кончиться могло. Я, конечно, сторожился, когда сюда подходил. Малыш дал знать, что чужие поблизости…

— Крикнула, чтобы ты на меня оглянулся, внимание отвлечь. А ты и в меня, и в него успел.

— Не успел, если б не Малыш. Не выстрели ты в него, патрон на твоего хахаля тратить бы не пришлось. Лучше меня разобрался, кто из вас опаснее для меня был на тот момент. Он бы его враз на задницу посадил. И все бы тогда по справедливости получилось.

— По справедливости, Кеша, Бог рассудит, а у нас она у каждого своя. Он вот тоже о справедливости часто говорил. Что нет ее и быть не может. Я, дура, еще несогласная с ним была.

— Что несогласная, это, конечно… А насчет того, как меня власть встречать собирается, я и сам всю дорогу кумекал, башку сломал. Правильно говоришь — в покое не оставят, пока наизнанку не вывернут. Только меня выворачивать — зря время терять. Поздно мне на другой лад переделываться. Я что снутри, что снаружи лохматый и суковатый. Живу, не как начальство велит, а как дед говорил: «Меряйся не на закон, а на совесть. Закон люди придумали, а совесть Богом дана». Так что, пожалуй, погожу заразу эту на свет выпускать. Дурика я свалял. Не будет с него в настоящий момент никакой существенной пользы. А то