песка в «корыто», следил ли за укладкой щебня на полотне, перед его мысленным взором неизменно возникала Варвара Михайловна, призывно улыбаясь, протягивала руки. Она часто снилась ему; идя по лесу, он вдруг слышал ее голос, дико и радостно оглядывался по сторонам. Молостов замкнулся в себе, работал с каким-то ожесточением и однажды, глубоко задумавшись, чуть не попал под отвальный нож бульдозера.

После того как Молостов держал в объятиях Варвару Михайловну, целовал в губы, он понял, что полюбил ее так сильно, как не любил никого и никогда в жизни. Студентка-уралочка? О, тогда он был желторотый парень и не знал, что такое любовь. Впоследствии на близость с женщинами он смотрел как на временный союз и не верил, что они страдали, оставленные им. Теперь Молостов сам испытал горькую и сладчайшую муку любовного плена; однако освобождение от него показалось бы ему великим несчастьем. Куда девалось его чувство превосходства над «бабенками», легкое отношение к браку? Еще весной, приглянись ему подходящая девушка, он бы женился: надоело одиночество. Теперь он не мог ни о ком думать, кроме Варвары Михайловны. Свидание с ней в лесу убедило Молостова, что и она любит его, принадлежит ему душой и, видно, только не решается порвать с мужем. Да, ей оставить семью — значит совершить внутренний переворот, изменить привычный строй мыслей. Но ведь нельзя же сидеть сложа руки? Нужно добиться от Вари уступчивости, убедить порвать с прошлым.

В среду, когда ударили в рельс на перерыв, Молостов задержался на полотне с механизаторами. Перед обедом он все же решил искупаться и почти бегом направился по откосу к речке, раздвигая обеими руками рябиновые кусты. Снизу, от Омутовки, навстречу ему поднималась Варвара Михайловна с мокрым купальным полотенцем на плече; впереди бежал Васятка с темными от воды, прилипшими ко лбу волосиками. Молостов, не обращая внимания на одевающихся недалеко у реки женщин, весело, решительно заступил ей дорогу.

— Вас теперь одну не застанешь, — сказал он, показывая в улыбке яркие, ровные зубы. — Вы все с малышом… а то лагерницы вокруг.

Она вспыхнула от счастья, беспокойно оглянулась назад, проговорила не сразу:

— Я мать, Павел Антонович. Знаете, когда Васятка был совсем крошечный, я его очень полюбила, но полюбила все-таки меньше, чем мужа. А сейчас, с каждым годом, ребенок становится мне дороже, вот я и не расстаюсь с ним. Видно, возраст такой: двадцать шесть лет.

— О, вы еще слишком молодо выглядите для матери, — сказал Молостов и требовательно, умоляюще продолжал: — Варя, нашей встрече в лесу помешали. Где мы увидимся? И когда? Тогда я не высказал и сотой доли того, что хотел, а нам еще многое надо выяснить, определить.

В глазах Варвары Михайловны мелькнула тень, словно одно воспоминание о том вечере вселило в нее волнение, радость, тревогу. Теребя кончик мохнатого купального полотенца, она сказала:

— Мне очень трудно… Павел.

Она впервые назвала его Павлом, и он весь преисполнился благодарности к ней.

— Я понимаю, Варюша. Вот и давайте решать вместе. Наваливайте на меня больше забот: я сильный, выдержу. Мне так приятно быть хоть чем-нибудь вам полезным. Когда встретимся?

Забыв, что сзади сквозь рябиновые кусты виден лагерь, что от речки приближаются женщины, Молостов осторожно, любовно взял Варвару Михайловну за локоть. В глазах ее засветилось нежное лукавство, губы в упоении полураскрылись. Казалось, весь мир отодвинулся куда-то далеко-далеко, исчез, и они остались только вдвоем. Внезапно что-то врезалось между ними: это подбежал веселый, раскрасневшийся Васятка, ткнулся матери в колени, обхватил руками. Или ему не понравилась поза, выражение лица Молостова, или охватило озорное настроение, но он вдруг задрал личико, вызывающе сказал:

— Это моя мама. Моя.

— Знаю, брат, — проговорил Молостов, чуть наклонясь к мальчику. — Хочешь, я вас обоих к себе заберу?

— Куда? — заинтересованно спросил Васятка; тут же отрицательно покачал головой: — А я не отдам свою маму. И няню Клушу не отдам. И папу. Пусти отсюда.

Он уперся Молостову в ноги, стал отталкивать. Варвара Михайловна в замешательстве крепко схватила его за руки.

— Васюнька! Что за тон? И почему ты не говоришь дяде «вы»? Совсем распустился.

Замечание матери не оказало воздействия: Васятка, упрямо сопя, старался вырваться от нее. Молостов слегка нахмурился; опять ему мешал этот избалованный мальчишка. Можно ли так потакать детям? Он сделал вид, будто не заметил выходки Васятки, вообще исключил его из общения.

— Так сегодня после ужина?

Варвара Михайловна заметила его недоброжелательность к сыну: она погрустнела, кивнула как-то чрезвычайно серьезно.

— Постараюсь.

От Омутовки в гору подымались женщины и, глядя на них, любопытно перешептывались. Варвара Михайловна переменила тему разговора, спросила:

— Вы что-нибудь брали в нашей передвижной библиотеке? Я недавно кончила «Жажду жизни» Стоуна. Читали?

— Н-нет.

— Про голландского художника Ван-Гога. Интересно.

Она увидела, что имя Ван-Гога ничего не сказало Молостову. Он только собрал морщины на лбу, как бы вспоминая, но и то, видимо, из вежливости, чтобы показать, будто задумался над ее словами.

— Вы со мной все про оперу разговор заводите, про художественную литературу, — вдруг усмехнулся он. — Я уж давно сказал: не силен в этих вопросах. Одно — что времени нету… да не в том соль. Просто в другой век живем, Варюша, не до арий и душещипательных книжечек. Физика, космонавтика… словом, техника — вот бог нашего времени. Загадочный фотон, атомный реактор или хотя бы съемные протекторные кольца, при которых наши автопокрышки могут пробегать по двести восемьдесят тысяч километров без износу, — вот что теперь волнует.

И Молостов откровенно улыбнулся, словно показывая этой улыбкой, что вполне понимает слабость Варвары Михайловны к искусству, но разделить ее не может, как не может человек двадцатого века променять современный костюм на белую тогу древних.

— Физика и спорт? — удивилась она.

— А чего ж? Они жизненнее.

Васятка давно тянул мать обедать. Она нежно кивнула Молостову, он еще раз напомнил про вечернее свидание и легко побежал вниз по откосу — молодцеватый, здоровый. Варвара Михайловна пошла в лагерь. Будущий союз с Павлом она считала решенным. Их соединяли те невидимые интимные нити, которые бывают крепче всяких слов и поступков. Она теперь чувствовала какие-то обязательства перед ним и молчаливо заявила на него свои права. Казалось, они уже составили будущую семью. Однако если еще два дня назад Варвара Михайловна слепо отдавалась любовному влечению, подумывала о разводе, о новом браке, то приезд мужа, сына, не повлияв на общее решение, заставил ее рассуждать. Прежде чем сделать окончательный шаг, надо было все хорошенько взвесить — ведь дело касалось нескольких людей. Слишком большая ответственность ложилась на ее плечи. Притом Варвара Михайловна