Охота была занятием, ради которого кайзер был готов бросить государственные дела. В Пруссии имелось немало мест для этой королевской забавы, их число намного увеличилось после войн 1864 и 1866 годов, когда были аннексированы значительные территории Северной Германии. Один из старейших заказников находился в поместье Кенигс Вустерхаузен под Берлином — там охотился еще король Фридрих Вильгельм I, отец Фридриха Великого (последний, кстати, охоту не любил). В распоряжении кайзера были, разумеется, не только его собственные угодья. Он часто посещал поместья силезских магнатов Плесса и Хенкель-Доннерсмарка. Обществу высокородных, но обедневших аристократов Вильгельм зачастую предпочитал компанию менее знатных богачей, причем вопрос о происхождении этого богатства его нимало не трогал. В Коу и Киле его часто видели вместе с американскими миллионерами.

Вильгельм уделял большое внимание внешним атрибутам монархии, что не соответствовало прусским традициям. Приверженность блеску и мишуре он, вероятно, унаследовал от родителей, которые любили пользоваться театрализованной символикой для прославления и воспевания монархии и империи. Традиционные «прусские ценности» представляли при дворе его адъютанты Вальдерзее и Гольштейн. Кайзер при случае любил поговорить о пользе воздержанности и экономии, но это были только слова. Образ жизни Вильгельма отдаленно не напоминал традиционно прусский. Простота и бережливость — это было не для него, он хотел блистать и поражать воображение окружающих.

Его и не считали пруссаком — при всех его славословиях по поводу военной славы Пруссии и личностей двух ее великих королей (не только Фридриха II, но и Вильгельма I). Уроженцы южной Германии Маршалль фон Биберштейн или Александр Гогенлоэ не обнаруживали в нем никаких черт, роднящих его с образом скуповатого и холодного обитателя восточной марки. Дипломат граф Монте считал его в не меньшей степени баварцем, нежели пруссаком: «Я много лет служил консулом в Мюнхене и имел возможность увидеть, что в его сердце Бавария занимала такое же место, как и старая Пруссия, что он старался понять образ мыслей и душу южных немцев и был преисполнен намерений стать императором всех немцев». В публичных выступлениях кайзер всегда прославлял Германию, а не Пруссию. Исключение он делал для прусской аудитории, но прусские аграрии зачастую удостаивались от него не особенно лестных характеристик. Как и его отец, Вильгельм считал, что прусская идея должна уступить место понятию единой Германии. В изгнании, беседуя с бывшим офицером своего штаба Альфредом Ниманом, он отмечал:

При всем своем консерватизме монархия Вильгельма II была устремлена не в прошлое, а в будущее. Себя Вильгельм рассматривал как «воплощение немецкой нации», и со временем мир, по сути, принял эту формулу. Пышный двор, пресса, фото — все было мобилизовано на создание харизматического образа венценосного правителя, который в своем лице объединяет нацию. Вильгельм очень заботился о своей популярности, он хотел, чтобы подданные обожали его, и готов был менять политику государства в угоду общественного мнения. Немцев переполняла гордость за свою новую империю, причем в такой степени, что могла перейти в воинственную враждебность по отношению к соседям, и в этих условиях популизм кайзера обнаруживал свою опасную грань. Вильгельм жаждал восторгов толпы, ее недовольство буквально убивало его. Желание всегда быть на гребне популярности еще более усиливало противоречивость характера кайзера.

Монархия, разумеется, нуждалась в модернизации, поскольку сама Германия быстро обновлялась. Пруссоцентризм, который исповедовал Вильгельмом I, отходил в прошлое. Нужны были новые лозунги и символы, которые импонировали бы немцам за пределами Пруссии. Такую роль стала играть имперская идея. В 1884 году журнал «Панч» опубликовал карикатуру, где был изображен германский орел, распростерший крылья над тропическим островом, на которого с опаской смотрят британский лев и группа туземцев. Образ отражал реальность: немецкая экономика обгоняла английскую, и в Германии все громче звучали голоса с требованием создания сильного флота для защиты немецких коммерческих интересов. Факт жесткого торгового соперничества двух держав всячески раздувался прессой Хармсуорта.

Вильгельма беспокоило распространение антибританских настроений среди немцев. Ему нравилось считать себя наполовину англичанином. Его слова, произнесенные по одну сторону Ла-Манша, часто не совпадали с его высказываниями на другом берегу пролива. Часто он был шокирован мнением соотечественников по поводу Англии и англичан, и его глубоко уязвляло каждое слово критики с английской стороны. Он охотно читал выжимки из ежедневной прессы, которые делали для него, но попытки Эйленбурга приучить его к самостоятельному чтению солидных газет, например «Кельнише цейтунг», остались тщетными. Бисмарк давно внушил Вильгельму, что пресса по определению не может быть независимой, и кайзер не верил, что опубликованное в зарубежной печати не является выражением официальной политики.

В его распоряжении были мощные средства массмедиа (если употреблять современную терминологию) — газета «Норддейче альгемейне цейтунг» и Телеграфное бюро Вольфа. Кроме того он, не колеблясь, оказывал давление на немецких монархов, заставляя их «навести порядок» в провинциальной печати. Однако его возможности цензора были достаточно ограниченными. Неугодных газетчиков обычно пытались обвинить в «оскорблении его величества», но доказать это было зачастую непросто, а соответствующие попытки, в свою очередь, делали кайзера мишенью критических комментариев. Одним из самых рьяных критиков был граф Эрнст фон Ревентлов из «Мюнхенер нейесте нахрихтен». С мятежной баварской газетой Вильгельм ничего не мог поделать. Ему оставалось только использовать страницы «Норддейче» в попытках как-то «уесть» Ревентлова. Одним из перлов было высказывание: «Этот нахальный мальчишка заслуживает хорошей порки».

Ближайшим (точнее сказать — единственным) другом нового кайзера оставался Эйленбург. По крайней мере сам Вильгельм в письме Хинцпетеру назвал Эйленбурга «единственным, кого я по-настоящему люблю». Хинцпетер, в свою очередь, адресовал Эйленбургу почти патетические строки: «Вы первый человек, который любит и ценит кайзера как личность». Чувства, таким образом, были взаимными. Фотопортретом своего любимца Вильгельм украсил охотничью хижину в Роминтене. Видимо, кайзер нуждался в близком человеке, который говорил бы о том, какой кайзер мудрый и великий. Разумеется, это был не лучший метод для формирования здоровой личности, особенно если учесть прочие особенности характера Вильгельма.

В 1892 году близость друзей достигла такой степени, что Вильгельм предложил Эйленбургу обращаться к нему на ты; тот, однако, предпочел сохранить почтительное «вы». Что бы там ни говорили злые языки, влияние, которое на кайзера оказывал его любимец, было во многих отношениях положительным. Он часто исполнял роль посредника между кайзером и его министрами, гасил опасные вспышки воинственного красноречия императора. Эйленбург сумел не допустить захват одиозными личностями ключевых постов в государственном аппарате, особенно в тех случаях, когда кайзер получал подобные рекомендации и от других советников, например Гольштейна. Эйленбург использовал любую возможность, чтобы убедить кайзера поменьше позиционировать себя в качестве пруссака в отношении баварцев и представителей юга Германии. Сам Филипп Эйленбург так определял свою роль в жизни кайзера: