Важное значение имели и формы землевладения. Там, где издольщина, сама по себе свидетельствующая о бедности, была широко распространена - на юго-западе, в центре и на юго-востоке, - ее влияние на сельское хозяйство было в целом негативным. Арендатор, чаще всего владевший землей на условиях устной аренды (или краткосрочной письменной аренды сроком до одного года), был не уверен в своих силах и не желал улучшений. Владелец, не уверенный в своем арендаторе и не получавший большого дохода от своей собственности, также не стремился вкладывать в нее деньги. Бедность делала пайщиков консервативными. В Сен-Жермен-ле-Белль (Верхняя Вьенна), где средняя урожайность зерновых в середине века лишь в пять раз превышала количество высеянных семян, "орудия труда убоги, потому что не могут купить хорошие. Скот беден, потому что нет жеребцов". Издольщики занимались сельским хозяйством в основном для собственного потребления, а не для рынка. А "так как они обычно должны сами обзаводиться инвентарем и содержать его в порядке, они избегают расходов, сохраняют то, что было у их отцов, и бесконечно ремонтируют его". В Пиренеях в 1895-96 гг. мы находим упоминания о задержках с посевом из-за старых, неэффективных орудий, которые использовались потому, что землевладельцы не желали тратиться на новое оборудование. Поэтому "крестьяне застыли в старом порядке". В целом, издольщина была типичной формой, где старые пережитки сопротивлялись дольше всего и в наибольшем количестве.* Она также была формой

В период с 1882 по 1929 гг. во всех областях, где оно было характерно для сельского хозяйства, оно сокращалось наиболее быстрыми темпами.

Mutatis mutandis, то, что было сказано об издольщиках, относится и к фермерским хозяйствам. В некоторых районах Бретани форма владения под названием domaine con-géable не допускала никаких улучшений, особенно в постройках. Она требовала, чтобы каждое здание было отремонтировано или реконструировано в точности так, как оно стояло, что означало, что даже в 1907 г. соломенные хижины с глинобитными стенами перестраивались так, как они стояли всегда, а новые строились в основном по старому образцу. Но даже прямые договоры аренды, по-видимому, не поощряли арендаторов к проведению улучшений, чтобы не заставлять владельцев повышать арендную плату. Жан Видаленк упоминает, что великий реформатор сельского хозяйства Матье де Домбасль получил железный 20-летний договор аренды в Ровиле только благодаря вмешательству Карла X. Не менее шатким было положение арендаторов и почти столетие спустя. Лучшее, что они могли сделать, писал Поль Майер, - это купить машины и качественный скот. И действительно, скотоводство могло принести высокую прибыль, несравнимо большую, чем зерновое хозяйство. Но для этого требовались реальные капиталы, как и для освоения и улучшения земель. Исследования Ж.А. Барраля показывают, какие затраты требовались на строительство подъездных дорог, осушение, расчистку и удобрение новых площадей, покупку оборудования и просто приобретение необходимых для этого экономических и научных знаний. Такая задача была не под силу среднему крестьянину, тем более бедному.

"Сегодня, - говорил Барраль в 1870 году, - чтобы вести хозяйство с прибылью, нужно много знать". Мало кто знал, даже на процветающем севере. А те, кто был склонен к инновациям, часто сдерживалось социальным давлением. Землевладельцы не могли благоволить к хорошим инкумбентам, поскольку от них ожидалось, что они будут относиться к своим арендаторам так же, как и соседние землевладельцы. Простые сельские жители подвергались давлению со стороны своих товарищей. Кроме того, материальные условия усиливали естественный консерватизм, а предвзятые представления о неизменности вещей противодействовали возможностям инноваций и сдерживали изменения достаточно эффективно, чтобы негативные суждения оправдались - по крайней мере, на какое-то время. Как и следовало ожидать, те улучшения, которые происходили, предлагались или навязывались извне. В тех случаях, когда это не так, когда сплоченность крестьянских групп была наибольшей, сопротивление нововведениям также было наибольшим. Там, где этого не происходило и где сплоченность крестьянских групп была наибольшей, сопротивление инновациям также было наибольшим.

Очевидно, что такое сопротивление отражало правильную оценку крестьянами своего истинного положения. Современные усовершенствования, восхваляемые чужаками, были вполне разумны с точки зрения чужака. Для крестьян же они не могли быть приняты свободно, только как часть более широкого комплекса изменений, который должен был заменить существующий рабочий комплекс. Как отмечает отец Серж Бонне, до того, как крестьянин Лотарингии получил доступ к страхованию урожая и скота, разделение земли, общие пастбища и трехлетний севооборот были формами сельскохозяйственного страхования. Именно здесь коммоны играли важную роль как факторы и индикаторы местных изменений. Именно поэтому общины выжили, когда господствующая экономическая мысль хотела бы их упразднить. Затем, по мере роста частных улучшений, общие земли стали значить меньше и иметь значение для меньшего числа людей. В Лотарингии число желающих получить разрешение на их расчистку и засевание сократилось. В Лимузене прогресс в животноводстве также привел к уменьшению числа желающих использовать общие пастбища. Что еще более важно, расходы (но теперь уже и общие интересы) на строительство местных дорог, а затем школ и других муниципальных объектов могли быть покрыты только за счет продажи общинных земель". Богатые фермеры (термин относительный), заседавшие в муниципальных советах, хотели продавать или сдавать в аренду общие земли, особенно общие леса, и выгодно использовать полученные доходы. Они могли позволить себе покупать уголь. Бедные крестьяне, чей бюджет зависел от права рубить или собирать дрова, не могли ни обогреться, ни прокормиться в достаточной мере без доходов. Лишенные этих маргинальных ресурсов, они мигрировали более волевым образом.

Таким образом, развитие (школы, дороги, экономический прогресс), способствовавшее эмиграции, создало и ситуацию, которая ее спровоцировала, ликвидировав традиционные средства, с помощью которых крестьянин сводил концы с концами. Неиспользуемые земли осваивались, а с освоением наступала депопуляция и своего рода социальное застойное состояние. Вскоре богатым фермерам-новаторам стало не хватать вытесненных крестьян на уборке урожая и весеннем севе, и они были вынуждены ограничить свою деятельность или вложить средства в технику. Вскоре и с последними уцелевшими традициями было покончено без особого сопротивления: закон 1891 г. установил полную свободу для всех выращивать то, что им нравится, тем способом, которым им удобно; паркуры и общие пастбища были юридически отменены в 1899 г.; право на уборку после сбора урожая, даже для бедных, было отменено около 1914 г.

На рубеже веков бедных было меньше, границы дотационности были шире, бедность не так сильно влияла на распределение ресурсов. В период с 1862 по 1882 г. площадь пашни сократилась более чем на треть, а в таких диких районах, как Верхняя Луара, - более чем наполовину. Луга и пастбища, отведенные под кормовые угодья, увеличились почти в три раза. Больше кормов