Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да.
— Не знаю, кого вы морочите, меня или самого себя.
— Каждое слово искренне — ис-крен-не! — Олби нахохлился и на него смотрел. Умолк в нерешительности, крупный рот остался открытым, и верхняя губа, с желобком, слегка шевелилась.
— Да ну вас! — Левенталь грубо расхохотался.
— А я-то думал, можно попробовать вам втемяшить. — Он слегка повернулся в кресле, плечом налег на полушку, медленно потер свою вытянутую икру. — Я не религиозный, отнюдь, но я знаю, что через год совершенно не обязательно я буду тот же, как был год назад. Занесло туда, занесет в другое место. Мало ли кем я могу еще стать. И пусть ничего такого блестящего из меня не получится, но сама идея как-то греет душу.
— Посмотрим, каким вы будете через год.
— Вот вы будете тот же, знаете ли. Ваш брат… — Он качнул головой, потерся щекой о воротник.
— Если вы опять за свое, я вас тут же спущу с лестницы. — Левенталь угрожающе приподнялся.
— Хорошо-хорошо, забудем. Но когда человек говорит о себе что-то серьезное, он же хочет, чтоб ему верили, — сказал Олби. — И я действительно понимаю: да, можно родиться заново. Насчет царствия небесного — это я лучше подожду покупать билет, но, если я себе окончательно омерзею, возьму и преображусь, и все. Ну, и что я еще такого сказал? — Он выпрямился в кресле и молчал, легко сложив свои большие ладони. По изгибу этого рта Левенталь видел, что он очень собою доволен. Да и руки сомкнулись как бы для аплодисментов, не от усталости. Густая тень сзади вдруг потянулась: это он шевельнул головой. Лампа под зелено-муаровым шелковым абажуром создавала второй, более слабый центр яркости на полировке бюро. Взрыв голосов грянул с улицы, ветер вздул, разлучил шторы; снова они сомкнулись.
И тут Левенталь почувствовал, как тяжело ему надушу давит присутствие Олби, все, что с ним связано; он смотрел на него со смертельной тоской, забыв на коленях руки. Да, что угодно может случиться, разве угадаешь. А он слишком устал, отупел. Иссяк. Его вечное слабое место, его нервы, никогда еще не были в таком жутком состоянии; невозможно было сосредоточиться, собраться, мысль текла лениво, спотыкалась, увязала и путалась. Что там, на Статен-Айленде, вот о чем надо подумать, хоть бы ради Филипа, и как же так он Максу не позвонил, ни разу не позвонил. Макс к нему жался в церкви; к кому еще ему жаться? И теперь, наверно, решил, что он один на всем белом свете. А он потому не звонит, что не может прояснить свои мысли, собрать их в точку и больше нет сил стараться. А те искры, ясные искры, озарявшие жизнь Микки, проблески мужества, да, мужества, твердого, как у Мэри, — он же сам их гонит, топит, затаптывает. Ах, и зачем вообще думать? Его темное, унылое лицо — толстые щеки под тусклой могучей гривой — склонилось на грудь. Он хрипло, трудно вздохнул, поднял руки в заклинающем жесте, будто тщась отогнать отчаяние. «Господь мне поможет», — пронеслось в голове, и сил не было даже себя спросить, что он хочет этим сказать.
— А насчет этой карточки, которую я подобрал, — сказал Олби, — насчет визитной карточки: он же киношный агент, этот тип? Хочу объяснить, почему подобрал. Вы ведь с ним, наверно, знакомы.
— Шапочное знакомство.
— Чем он занимается? По какой части?
— По-моему, ищет таланты.
— И влиятельный? Ну то есть он… — тут он осекся, видимо, в подтверждение своей вечной неопытности и невинности.
— Что — он?
— Ой, ну куда надо вхож. — Зазмеились губы; глаза расширились, глянули весело и прямо. — Я пришел к выводу, что в наше время, если хочешь пробиться, лучше держаться влиятельных. Против них не попрешь.
— Кто вам сказал, что Шифкарт влиятельный?
Олби не пожелал отвечать. Вздернул плечи, надменно отвел взгляд.
— Кто? — наседал Левенталь.
— Ну, скажем, он может мне помочь, и оставим все прочие соображения в покое.
— И вы хотите стать артистом?
— А что? Данных нет?
— У вас?
— Что смешного?
Бледная улыбка наплыла на пасмурное лицо Левенталя.
— Так-так, матушка себя считала певицей, — сказал он, — а вы думаете, что вы артист.
— A-а, так вы и про матушку знаете. Кто рассказал, Фебе?
— Да. На свадьбе у вас она пела, да?
— Сногсшибательно, — сказал Олби туманно и — помолчав: — Я, конечно, не собираюсь лезть на сцену. Но по-моему, человека с таким журналистским опытом можно оприходовать в кино. Я тут слышал про одного — знакомый знакомого, — так он что-то такое делал, типа сценарной работы, сюжеты искал, обкатывал, и вот если б меня подпустили… ну, может, ваш друг что-то мне присоветует.
— Какой он мне друг. И когда вы это слышали?
— Сейчас не вспомню. Года два-три назад.
— И с чего вы взяли, что сейчас можно найти такую работу? Почему вы не спросите у этого своего знакомого? Какая там ситуация? У него бы и спросили.
Олби выпалил:
— Не могу. Где я его возьму, как я его буду искать? И главное, он ничего мне не должен, Левенталь. Почему я буду к нему обращаться?
— Почему? Ну а ко мне почему? Тот же смысл.
И тут Олби понесло:
— Почему? Очень даже ясно — почему. Уж куда ясней! — Левенталь оторопел. Олби страстно прижимал к груди кулак: вот сейчас начнет отчаянно раздирать на себе путы. — Я даю вам возможность поступить по совести, Левенталь, вести себя по-людски. Я жду, что вы себя поведете как человек. Зачем же кого-то еще приплетать. Это все между нами.
— Вы спятили.
— Только вы и я. Вы и я.
— Ну, знаете, я… — заикался Левенталь.
— Довольно я в жизни глупил. Хватит, ребячество из меня повышибли. Вправили мне мозги, и до того круто вправили, что годами не расплатиться. — Он свесил голову, глянул на Левенталя. Заметно бились жилки на висках, и так сверкнул этот взгляд, что Левенталь оцепенел; в жизни ничего не видел подобного. — Послушайте, — продолжал Олби твердо, понизив голос, — вы понимаете, что, когда я прошу вас свести меня с этим Шифкартом, я иду на сделку. Предлагаю вам мировую. Готов сдать позиции. Если он мне поможет. Вам понятно?
— Нет, не понятно, — сказал Левенталь. — Абсолютно мне не понятно. И если вы смеете говорить про сделку, я палец о палец для вас не ударю.
— Ладно-ладно, — сказал Олби. — Я же знаю, вы хотите это дело уладить. Я тоже. И знаю, о чем говорю, когда предлагаю вам мировую. Жизнь изменилась в корне. Я — вроде того индейца, который смотрит, как поезд бежит по прерии, где прежде пасся буйвол. Да, буйволов больше нет, и я слезаю с пони, я хочу стать кондуктором на том поезде. Я не прошу, чтоб меня сделали акционером компании. Это невозможно, я знаю. Много чего невозможно стало, не то что раньше. В юности передо мной расстилалась вся моя жизнь. Я представлял себе свое будущее так, будто происхожу от царей земных. Каких только не было надежд. Но Бог располагает. И не надо себя обманывать.