Левенталь поднял глаза к потолку, будто спрашивая: «Вы что-нибудь понимаете? Я — нет».

Тут в дверь постучали.

Это был Макс. Стоял перед Левенталем, зажав локтем скатанную газету, рубашка распахнута, выказывая черным поросшую грудь, воротничок выложен на воротнике пиджака, как у Филипа тогда, в день той прогулки. Двубортный костюм, тот же, что на похоронах. Он мешкал перед открытой дверью, на пороге, и Левенталь крикнул натруженным голосом:

— Макс! Да заходи же ты, ради Бога!

— Твои дома? — хрипло спросил Макс, переминаясь на пороге.

Левенталя поразило, что брат ведет себя так, будто пришел к чужим. Но он же здесь и не бывал никогда.

— Я дома, это уж точно. Я тебе тогда не успел сказать. Мэри уехала. Да ты заходи.

Он перетащил его через порог и повел в гостиную, весь натянувшись из-за этой новой заботы. От Олби всего можно ждать, еще неизвестно, что он выкинет, когда узнает, кто такой Макс. Вот уже вывернулся сплошным вопросительным знаком. Левенталь на секунду замер, не в силах ни слова из себя выдавить, не в состоянии двинуться. Макс заглянул в комнату, увидел Олби, стал извиняться:

— Ты занят, лучше я, значит, тогда попозже.

— Я не занят, — шепнул Левенталь, — ты заходи.

— Надо бы мне сперва позвонить…

Но Левенталь схватил его за плечо, поволок.

— Это мой брат Макс. Это Керби Олби.

— Брат? Вот не знал, что у вас есть брат.

— Есть. Нас двое.

Удрученный, замкнутый, Макс потупился, как бы признавая, что в этом отчуждении есть и его доля вины.

— Не знаю, и с чего это я взял, что вы тоже единственный.

Олби болтал бодро-весело, а Левенталь, пряча ужас под вялостью, гадал, какая еще у него припасена гадость за пазухой. Подвинул к бюро стул. Макс уселся. Пыльные ботинки — носками внутрь. Как одним махом очерченный профиль: щека, бычья шея, горбатый нос, ватой подбитые плечи.

— Я всегда мечтал иметь брата, — разливался Олби.

— Как дома, Макс? — спросил Левенталь.

— Да знаешь… — Левенталь ждал окончания фразы; она повисла в воздухе.

Олби улыбался, видимо, сравнивая про себя внешность братьев. Левенталь украдкой ему кивнул на дверь. Олби вопросительно задрал брови, всем своим видом выражая: «С какой стати?» Левенталь нагнулся к нему, буркнул:

— Мне надо поговорить с моим братом.

— В чем дело? — громко спросил Олби. Левенталь, еще строже, подал ему тот же знак. Но уже Макс услышал.

— Это вы у меня спрашиваете, в чем дело? — сказал он.

Олби глянул на Левенталя, пожал плечами, признавая свою оплошку. Но ничего не ответил.

— У меня на лице, наверно, написано, — сказал Макс.

— У нас потеря в семье, — пояснил Левенталь.

— Сын мой младший.

Лицо Олби сложилось в мину, непонятную для Левенталя: как-то зябко сморщилось.

— Да, ужасно. И когда?

— Вот, четыре дня как.

— И вы ничего не сказали. — Это уже Левенталю.

— Не сказал, — отрезал Левенталь, не отводя глаз от брата.

Олби подбросило в кресле:

— Но это не тот паренек… на днях?..

— Нет, не тот, который был со мной. Он про Фила подумал, — он пояснил Максу. — Мы с ним недавно в кино ходили и наткнулись на мистера Олби.

— О, Фил. Постучать по деревяшке. Это мой другой сын, кого вы видели.

— А, двое детишек…

— Уходите вы или нет? — прошипел Левенталь.

— Вы сведете меня с Шифкартом?

Левенталь стиснул ему плечо:

— Вы уходите?

— Вы обещали мне помочь.

— Потом, потом. — Левенталя уже терзала почти непереносимая злоба. — И не думайте меня шантажировать.

— У вас дела, я, видно, мешаю, — сказал Макс.

— Какие дела! Никаких дел.

Олби встал, Левенталь с ним вышел в прихожую.

— Я еще вернусь за ответом. — И Олби уставился на Левенталя так, будто в первый раз видит. — Просто не верится. Такое у вас случилось… племянник! Мы с вами под одной крышей, а вы — хоть бы слово.

— Зачем я буду вам об этом сообщать, зачем? — Олби рта не успел открыть, он захлопнул дверь у него перед носом.

— Кто это? — спросил Макс, когда Левенталь вернулся. — Друг?

— Да нет, просто так, все заходит.

— Странный какой-то… — Макс прикусил язык, потом он сказал: — Но я не помешал?

— Да нет же, нет. Я собирался тебе позвонить, Макс. Но потом подумал, может, лучше обождать.

— Я вроде как ждал, что ты позвонишь, ты же принял участие, на похороны пришел, ну и вообще.

Макс к нему обращался почтительно, слегка официально, нащупывал слова со странной осмотрительностью, чуть ли не как чужой. Придавленный, явно страдающий — видел же, видел Левенталь, — он все-таки старался найти подходящий тон, без лишней фамильярности. У Левенталя больно, виновато сжалось сердце. Хотелось про это сказать Максу. Но как? Тут был риск нагромоздить еще новую тягость. И как разговаривать, если никогда, с самого детства, они часу вместе не провели? И он догадывался, что эта его квартира, эти его мягкие кресла, приличные ковры, контрастируя с нищенской мебелью на Статен-Айленде, разваливающейся, пока не выплачена и половина рассрочки, наводили робость на Макса.

— Так как у вас там? — спросил он. И думал, что Макс заговорит про Елену. Думал, он для того и пришел, чтоб о ней поговорить.

— Да как небось и положено.

— Фил — ничего?

— Ну, когда один ребенок уходит, другому не сладко, наверно.

— Он справится.

Тут Макс приумолк, и Левенталь посчитал, что он про себя решает, затевать ли ему разговор про Елену, в последний момент засомневался, борется с собой.

— Да, дети все одолеют, — повторил Левенталь.

— Я вот хочу тебя спросить, — начал Макс. — Уладить хочу, насчет этого специалиста. Он говорит, ты дал ему десять долларов за первый визит. — И сунул руку в карман.

— Ах, ну что ты.

Но Макс открыл бумажник, привстал, выложил десятидолларовую бумажку под лампой на бюро.

— Зачем это?

— Со всей моей благодарностью. Спасибо.

Откупился, без слов оценил Левенталь. Снова на него накатило прежнее раздражение против брата, и он, с легкой прохладцей, ответил:

— На здоровье.

— Не за деньги только. За все.