Он близко придвинул свое лицо к ее лицу, словно хотел ее загипнотизировать. Она заметила черные точки на коже его пористого носа, лопнувший сосуд в глазу, поседевшие, поредевшие брови…

– Иди работай, – прошептала она. – Я тебя очень люблю. Саша сейчас проснется, мы пойдем с ним куда-нибудь.

Ни плакать, ни требовать. Он защищен от нее.

* * *

После его ухода она попыталась привести разбросанные мысли в порядок. Ребенок с ней. Денег должно хватить не меньше чем на два-три месяца. Он сам сказал, что никогда ни одну женщину не хотел так, как ее. Завтра он придет сюда сразу после репетиции.

Она опять подумала о деньгах, и ее обожгло. В Нью-Йорке остались долги по кредитным картам. Материнский дом нуждается в ремонте.

Она убежала от счетов, от звонков, от обязательств. Роет яму не только себе, но и Саше. В сущности, если бы не чек Груберта, она не могла бы осилить и эту поездку тоже. От Элизе нужно будет всю жизнь откупаться, иначе она не увидит Сашу.

Ничего, ничего, он сам сказал, что никогда ни одну женщину… А вода – как это в пословице? Вода что-то делает с камнем…

– Вот! – вспомнив, засмеялась она и сама себе удивилась: «Смеюсь!» – Вот так! Вода камень точит.

Саша проснулся и захотел в магазин, где продают обезьян. Пешком отправились в ГУМ. Было светло, снег таял, сросшиеся сосульки отражали в себе все, что было красного на улице. Лица людей показались Еве не до конца проспавшимися после Нового года и не слишком веселыми.

Перед входом в ГУМ остро пахло шашлыками.

По обе стороны широкого коридора на первом этаже шла торопливая торговля. Из магазина ковров были вытащены и растянуты на палках узорчатые ковры разных размеров, и перед одним из них, на желтом фоне которого черным и серым было выткано изображение Христа Спасителя, стояла на коленях и молилась какая-то старуха. Она била поклоны перед выставленным на продажу куском синтетической ткани, в углу которого болталась бирка с ценой, и ни на кого не обращала внимания.

– Where are the monkeys? – деловито спросил Саша. – I need one or two.

– What do you need them for?

– They will keep me a company, otherwise it’s too boring here.[22]

Саше скучно, это она виновата. Нужно заниматься ребенком, а не приплясывать перед любовником.

Старуха у самых ее ног все быстрее и быстрее осеняла себя крестными знаменьями, словно боясь, что сейчас кто-нибудь купит желтый ковер и Христа унесут.

Наконец она поднялась и оказалась немногим старше Евы. Лицо, когда-то, наверное, красивое, было изуродовано глубокими морщинами и как гречихой обсыпано мелкими родинками.

– Если Он не поможет, – сказала она Еве, – то все.

И наклонилась к Саше.

– Вот и мой таким же был. Смугленьким. В общежитии думали, что от негра родила. А потом вырос, побелел. Волосики распрямились.

Она со свистом вздохнула.

– Забрали – и туда. Такое у меня счастье. Все проскочили, а моего – туда.

Протянула руку, хотела погладить Сашу по голове. Саша выгнулся и скривил губы.

– Ну, не буду, – смутилась она. – Похож на моего, прям как две капли. А его – туда.

– Куда – туда?

– В Чечню, куда? Прислал письмо. Не кормят, говорит, ходим побираемся. У чечен еду просим. Потом еще письмо: «Мам, забери». Я – не знаю, куда бросаться, в голове прям как стук начался. Как – забери? Из армии-то? Потом мне сказали, что можно забрать, можно. Заплатить только много надо. И своим, и чужим. За деньги все можно. Через Комитет солдатских матерей надо действовать. Ну, я билась-билась, все с себя продала, денег назанимала. Тут его ранили, еле выжил. Много денег нужно было набрать. Набрала. Не хватает. Мне говорят: «Ты еще молодая, чего тебе беречь? Иди, ляжь под мужика, только чтоб все по-честному, за бабки. И не пей. По пьянке не плотют. А честно. Поработай». Поехала в Курск к родственникам. Там меня не знает никто. Поработала. Научили где. И на нашу сестру нашлись охотники. Набрала всю сумму. Поехала туда. Забирать. Мне говорят: ты его получишь, только если повезет. Потому что они ведь обманывают. Денежки берут, а сыновей-то, может, давно в живых нету. А то и так обманут. Это как повезет. Без документов, без ничего его выведут. Ну, в общем, каким родила, таким и заберешь. Старше только на девятнадцать годков. Наиздевались они надо мной. Приехала. Вывели его. Бритый, голова перевязана. На меня не смотрит. За сутки, пока в поезд не сели, двух слов не сказал. Приехали домой. Молчит. К стенке улег и молчит. Водки просит. Ругаемся. Я не даю. Врач говорит: мозговая травма. Ну, куда мне его теперь? А?

Она посмотрела на Еву просящими, в морщинистых, черепашьих веках, глазами.

– Я теперь молюсь днями. Где угляжу Его – так и молюсь. Потому что, раз Он Сын Божий, должен моему сыну помочь. Вот Он мне все время теперь и попадается. Испытывает, значит. А чего меня испытывать? Я и так с колен не встаю. Вот Он сегодня в ГУМе сказался, видели? Это ведь Он ко мне. Следит за мной. Верно я говорю?

Она в недоумении приподняла плечи.

– Ну, береги своего. – И, обогнув Еву с Сашей, пошла было к выходу.

Через секунду обернулась и снова посмотрела на Сашу внимательно, словно хотела запомнить:

– Вот и мой такой же был, – сказала она, задрожав всем лицом. – А потом побелел.

* * *

Обратно, домой, они шли быстро, почти бежали. Саша развеселился и всю дорогу хохотал, закинув голову.

* * *

…Этот мальчик, Катин, Костя, он ведь там и погиб, в Чечне.

Как она сказала: «каким родила, таким его тебе и выведут, постарше только на двадцать лет…»

Господи, вывели бы мне Катю!

…Ей захотелось, как старухе в ГУМе, стать на колени в снег.

Вывели бы мне Катю.

Вывели бы Кате Костю.

Господи, вывели бы их обоих.

«Пусть пугает, лишь бы не наказывал», – говорила ее мать.

Наказал.

* * *

На обледенелой лавочке во дворе сидел Арсений. Увидев ее, он торопливо поднялся навстречу.

– Дорогая, – развязно и одновременно неловко заговорил он, – я пришел принести свои извинения и одновременно выразить б-б-благодарность за то, что вы не выгнали меня, а так чудесно допустили в свое тепло, я имею в виду, в тепло своего дома, ну, даже не своего, а временно снятого вами д-д-дома, – все равно там было тепло, – и все это вместе с вашей ошеломляющей красотой, – все это з-з-заставило меня сегодня ни свет ни заря подняться с пуховых перин, соскрести пух с вот этих щек и п-п-прийти сюда, чтобы… – Он перевел дыхание и мягко засмеялся. – Ну, короче, п-п-простите меня, ради Бога, что я вам испортил новогоднюю ночь пьяным разговором.