Доктор Груберт опустился обратно на кровать, с которой только что встал при их появлении.

– Вот привез, – откашлялся полицейский. – Теперь уж как вы решите. Я думаю, что, может, его все-таки лучше в клинику, потому что он, видно, не в порядке. Но это уж как вы решите. Я доставил.

– Спасибо, сэр, – пробормотал доктор Груберт. – Я вам очень благодарен, сэр.

Полицейский еще раз кашлянул.

* * *

Через час доктор Груберт и Майкл открыли дверь того гостиничного номера, в котором последние несколько дней жили Майкл и Николь. Постель была аккуратно застелена – в номерах убирали, – но женское белье, очевидно разбросанное в момент спешки, так и осталось лежать на маленьком декоративном сундуке, стоящем у самой двери. Майкл быстро окинул все это глазами и сжался.

– Как ты хочешь, – спросил доктор Груберт, – чтобы я сейчас позвонил туда? Нужно же знать… Я имею в виду похороны и…

Слабая сумасшедшая надежда, что Майклу все это померещилось и Николь жива, – надежда, которую и надеждой-то не назовешь, потому что, если у Майкла начались фантазии такого рода, значит… Доктор Груберт оборвал себя и торопливо набрал домашний номер Линды Салливан.

Мужской голос сказал: «Полиция», – записал, кто звонит, и сообщил ему, что дом опечатан.

* * *

…Получилось, что во всей этой огромной, утыканной огнями Москве у Евы никого нет, кроме древней Натальи Андреевны с запудренным волосатым подбородком. Она не могла заставить себя открыть записную книжку и позвонить друзьям и знакомым, которые остались от той жизни. Та Москва включала в себя Катю.

Кроме того, у нее не было сил на ту Москву.

Утром четвертого января Томас забежал на полчаса и сказал, что торопится на репетицию. Ева сделала ему омлет, и они спокойно – почти спокойно – посидели за кухонным столом. Он заговорил о спектакле, к которому сейчас приступает.

– Я все мучаюсь, как мне показать бездну на сцене, – сказал он, намазывая хлеб маслом и сверху кладя на него плотный кусок сыра (она привычно ахнула: так едят только в России!). – Я могу: реку, поле, лес, любовь – пожалуйста! Все накатано. Но бездну?

– Зачем тебе бездна?

Увидела со стороны: сидят за столом – после всего! – завтракают, разговаривают – почти супружеская пара – он торопится на репетицию, кофе, воробей на ветке, обсуждают бездну.

Именно бездну.

Не лес и не любовь.

Это он умеет.

– Зачем мне бездна? – переспросил он. – Затем, что все остальные объемы, – понимаешь? – все остальные емкости, в которые помещена жизнь, – недостаточны, если хочешь сказать об этой жизни что-то всерьез. Помнишь ли ты, как сказано в Библии о тьме над бездной? Я хочу показать нашу жизнь – обыкновенную нашу жизнь, ну, знаешь, как у Чехова, «едят, пьют, разговаривают», – но так, чтобы она предстала в форме тьмы…

– Как это: в форме тьмы?

У него загорелось и посветлело лицо.

– Вот над этим я и бьюсь сейчас! Чтобы показать два измерения разом: бытовуху – ты знаешь, что такое по-нашему «бытовуха»? – и тьму, смертную тьму, которая как паром окутывает нас, все покрывает, потому что это близко, рядом, перетекает из одного в другое, а мы не замечаем, не догадываемся…

Он вдруг осекся. Ева встала из-за стола и отошла к окну.

– Нет, рассказывай, – пробормотала она, – я ничего…

Он обхватил голову руками.

– Идиот я, что же я тебе…

– Ты ни при чем, ты не должен все время помнить и ловить себя на каждом слове… Так тоже нельзя. Просто я сейчас, как… Как handicap[21]…

– Это что?

– Как инвалид, – поправилась она. – То, что ты ставишь на сцене, у меня это… – Она повернулась к нему с искаженным лицом и сама почувствовала, как от усилия не заплакать на шее у нее напружились жилы.

Не вставая со стула, он обнял ее за талию, прижался лицом к ее животу.

– Я все время чувствую себя виноватым, – пробормотал он, – черт знает что… Прихожу домой – там эти перевернутые глаза, эти подозрения на каждом шагу, здесь – ты…

Она отступила назад и изо всех сил оттолкнула его лицо.

– Ты сравниваешь! Ты сравниваешь? Подозрения своей жены и то, что я, то, что мне… Как ты смеешь это сравнивать?

– Что я сравниваю? – взорвался он. – Ты хочешь знать, что я сравниваю? У каждого свое! Уверяю тебя, что ей тоже несладко! Что ж, если Бог нас миловал от… – Он торопливо перекрестился. – Что же, ты думаешь, что никто ничего не чувствует? Что все, кроме тебя, порхают по жизни? Уверяю тебя, у каждого из нас – свой крест, поверь мне!

– Я верю, – прошептала она, раздувая ноздри, – я верю, что я напрасно думала, что ты мне был родной человек, а ты…

Он, видимо, опомнился, и лицо его стало нежным и просящим.

– Я и есть родной, – устало сказал он, – но ты забываешь, что мои силы тоже ограничены. Я уже несколько лет только тем и занимаюсь, что расплачиваюсь за нашу историю. – Он сказал не то, что хотел, и сразу покраснел от этого. – Я ни на секунду не пожалел об этом, ты и была, и есть – самая большая моя радость, но ты пойми, что человек не может – понимаешь, не может! – постоянно чувствовать себя виноватым и выбирать между двумя женщинами, этого и лошадь не выдержит! Подожди, – заметив, что она хочет сказать что-то, он повысил голос, – пожалуйста, подожди! Чего ты хотела от меня? Чтобы я все бросил: ее, Лизу, дом и уехал с тобой в Нью-Йорк? Во-первых, кто меня туда пустит?

– Это можно устроить, – пробормотала она.

– Развестись и жениться на тебе? И ждать, пока мне дадут вид на жительство, или как там это у вас называется? Положим. Я все сделал, развелся, она выбросилась из окна или перерезала себе вены, или еще что-нибудь в таком роде, потому что тут добром не кончится. Уж ты мне поверь. Положим, что я наплевал даже на это, наплевал на Лизу и женился на тебе. И вот мы приехали в Нью-Йорк. А дальше-то – что? Дальше? Я вселился к тебе в квартиру и обзавелся знакомствами из русской газеты. А работа? Или ты хочешь, чтобы я сел на твою шею, вернее, на то, что тебе оставил Ричард?

– Он не так много оставил, – перебила она, – все равно нужно продавать материнский дом…

– Ну, тем более! – вспыхнул он. – Я ничего буквально не имел в виду! Ева, – он обнял ее за плечи. – Я тебя мучительно люблю. Я ни одну женщину так не хотел и хотеть не буду. Ты меня переехала как трамваем. Я лежу под твоими колесами, не могу подняться. Но я хочу работать. Я хочу поставить еще несколько спектаклей, они мне снятся во сне! Ты скажешь, что это честолюбие, что у меня мания величия, что после того, что ты пережила, все это вообще неважно, мелко, и так далее. Хорошо, ты права. Все это мелко. Но я театральный человек, это – жизнь моя, она у меня в крови! Тебе, может быть, мелко, а мне до того крупно, что крупнее не бывает! Потом, посмотри на меня: мне шестьдесят лет, я старик. Я должен успеть, понимаешь? У меня здесь, – он хлопнул себя по лбу, – у меня здесь десятки пьес, которые нет времени даже вкратце изложить на бумаге! Нет времени! Оно уходит!