– Вы же знаете про мою дочку?

– Наталья Андреевна сказала. – Он с жалостью, быстро взглянул на нее. – Я только не очень понял, от чего она…

– Не надо! – Ева затрясла головой. – У меня умерла дочка. Все. Я человек перебитый. Ну, раз вы все знаете, я с вами буду откровенна. Вы только не перебивайте меня. Мне все время казалось, что что-то должно меня остановить, что-то должно случиться. Не должна я лететь в Москву! Я каждый день просыпалась с чувством, что вот сегодня обязательно что-то меня остановит. И я подчинюсь! С радостью! Ну и действительно. Лекцию эту в Принстоне читал один хирург, специалист по пластической хирургии. Он рассказывал о пересадке лицевых тканей. Дверь была открыта. Я заглянула и увидела на кафедре Г.Н.

– То есть?

– Вылитый. Я пересмотрела кучу его фотографий после отцовской смерти. Мать на старости лет из рук их не выпускала. Даже страшно, что можно быть настолько похожим.

– Да, может быть, вам показалось.

– Может быть. Но я решила, что это какой-то знак. Что вот этот человек меня и спасет сейчас. И для этого я должна познакомится с ним, только как можно глубже, как можно серьезнее… Так, чтобы он уже не… Чтобы он помог мне. Был со мной.

– Вот это да! – вдруг присвистнул Арсений. – Вот это признание! А водки между тем как не было, так и нет!

Она удивленно посмотрела на него.

– Что это у вас за реакция? – пробормотала она. – Я думала, мы серьезно разговариваем…

– А серьезного разговора, – помрачнел он, – у нас тут не получится. Знаете почему? Потому что вы себя и так изо всех силенок жалеете, зачем вам еще один жалельщик? Где он, кстати, теперь, лектор этот из Принстона, с лицевыми тканями? Ведь вы небось и его поматросили да бросили?

– Я этого выражения не знаю, – сухо сказала она, – но вы угадали. Я улетела в Москву и ничего не сказала ему. Я не решилась.

– Ну, вот видите! До чего мы с вами вовремя пересеклись! Вы черт знает чего натворили и хотите, чтобы вас пожалели, и я тоже хорош: сел на Дианину шею, про сына знать ничего не знаю, помощи от меня н-н-никакой никому, но очень в глубине души себя, ненаглядного, жаль, потому что я умен, хорош собой, – Арсений начал загибать пальцы на левой руке, – т-т-талантлив, и так далее. Невероятно талантлив. Знаете, Ева, что нас связывает? Мы с вами п-п-пошляки, а пошляки друг друга за версту чувствуют!

– Что вы говорите, вы себя не слышите!

– Не сердитесь, дорогая! Я не хотел вас обидеть! Мы с вами оба чуть-чуть спекулируем – знаете это слово? – на своих несчастьях. Не сумели мы подняться до высоты страдания, вот что. О-п-п-пустили его до своих страстишек. Мы с вами себе и из страдания какую-никакую п-п-пользу выудим.

Она испуганно отвела глаза.

– Вам сейчас что-то вспомнилось, – прищурился Арсений, – и вы со мной с-с-согласились. Я вам тоже п-п-потом кое-что…

– Я с вами не согласилась! Я не знаю, через что вы прошли, и судить не стану. Может быть, вы и правы, но все на свете можно вывернуть наизнанку, все! На все можно посмотреть совсем иначе! Что, разве есть какая-то одна точка отсчета? Нет ее! Знаете, как мать рассказывала мне про Г.Н.? А ведь можно было на эти ее рассказы под таким углом посмотреть, что они, кроме смеха, ничего и не вызвали бы! Карикатура! Ну, представьте себе: старуха – старая, сморщенная, с выщипанными бровями, на голове парик – она носила парики – сидит в кресле. Одета, причесана, с маникюром. Пальцы в кольцах. Руки худющие, в темных пятнах. На коленях – альбом с фотографиями Г.Н. Под каждой фотографией – дата. И тут же в углу, в спальне, урна с отцовским прахом. В специальном шкафике под стеклом. На тумбочке – пузырьки, лекарства, аппарат для измерения давления, три пары очков. И рассказывает мне – в сотый раз! – как они с Г.Н. обожали друг друга и какой он был гениальный любовник. А урна стоит в шкафике. Как вам такая картинка?

– Вы не любили мать, – спокойно заметил он.

– Я не знаю! – вскрикнула она. – Не знаю я! Мать на меня иногда смотрела так, как будто из-за моего несчастного лица она лишилась всего на свете! Никто ей не был нужен – ни я, ни сестра, ни отец! С которым ей не жилось и не дышалось! Никто из нас не был ей нужен, кроме этого человека! А я родилась, открыла вот эти свои глаза, – она повернулась к Арсению и обеими ладонями оттянула глаза к вискам, – и все! Кончилась ее жизнь! Радость жизни кончилась, понимаете вы? Какая там любовь? У нее ко мне, у меня к ней? Все это такая была пытка! Но главное в том, что я-то ведь повторила ее! Две Анны Карениных у нас в семье получились, две идиотки, а не одна! Пока все это, в конце концов, и не ударило! Но не по ней ударило и не по мне! Которые, может быть, и заслуживали! А по моему ребенку! А она-то чем была виновата?! Она-то при чем?

– Нам с вами, – помолчав, сказал он, – жизни не хватит, чтобы концы с концами связать. Да они все равно не свяжутся. А что я своему сыну оставляю в наследство? Алкоголизм, не приведи Господь? А что мне дал мой отец, которого я знать не знал? Не помню даже, как он и выглядел-то?

– Вы что, все еще не простили?

– Да что там простил – не простил? Разве во мне дело? Тянутся проклятия через вереницу поколений, дорогая моя, далеко тянутся! Как это в Священном Писании сказано: «И проклята будет земля за тебя…» Слышите слова? За человека, это двуногое безрогое, проклята вся земля! А на ней ведь много, много чего есть! – Он вздохнул. – Ладно. Давайте о другом поговорим. Где он сейчас, этот Г. Н.? Доктор, я имею в виду? Последняя, так сказать, жертва?

Она передернулась.

– Не шутите так. Все мы жертвы. Где он сейчас? В Нью-Йорке, я думаю. Или в Филадельфии. Там у него сын. Он нездоров. Сын то есть. В клинике душевных заболеваний.

– Ну, видите? И доктору вашему достается. Свои скелеты в шкафу. У вас свои. У меня… И у меня свои, чем я хуже? А у матушки вашей в шкафу была, как вы говорите, урна. Это уж посильнее, чем «Фауст» Гете… А то, что любая история, какой бы красивой, да нежной, да пылкой она ни казалась, в конце концов оборачивается фарсом и приобретает, так сказать, уродливые черты, – так это не новость. А разве не страшно вам, что хорошенький годовалый ребенок через восемьдесят лет становится уродливым бессмысленным старикашкой? Пускает слюни? Б-у-у-у! Что такое восемьдесят лет? Чепуха на фоне Пушкина! И птичка вылетает! Это вас не пугает? – Он встал со стула и принялся ходить по комнате. – Что-то мы с вами зафилософствовались, дорогая. Не иначе как оттого, что я трезв.

– Вас послушать, – пробормотала Ева, – и получается, что все обречено. Зачем же мы так мучаемся?

– О! – воскликнул он, останавливая ходьбу и резко, всем туловищем, поворачиваясь к ней. – Кто бы это знал! Кто бы мог внятно объяснить мне зачем? А ведь мучаемся! Вся душа в волдырях! И у вас, дорогая, и у меня, и даже у никому не известного Ивана Иваныча! Вот тут-то она и зарыта, собака! Псарня целая зарыта! Зачем? Если все наперед известно? Если мы все все равно сдохнем – кто раньше, кто позже? Если любой хорошенький ребятеночек через восемьдесят лет – слюнявый старикашка, а? А вот не помогают нам эти знания, не помогают, и все! Зачем, скажите мне, вы, например, сюда прискакали? Что вам не сиделось в городе Желтого Дьявола с вашим доктором, который при этом еще и копия летчика? Матушки-то вашей пассия – ведь он кто был? Летчик?