— Ты не против, — спросила она, наскоро заплетая косу и закалывая ее в обычную свою непонятную гульку, которую она взяла за правило таскать на алхимию после того, как Телли случайно спалила себе спичкой волосы, — того, что я общаюсь с Элием?

— Как будто ты раньше меня спрашивала. — я напряглась: слишком уж Бонни резко сменила тему.

— Просто… это неловкая ситуация, — вздохнула Бонни, — очень неловкая.

— Никто не заставлял тебя с ним дружить.

— Да, ты права, — кивнула Бонни, хотела было сказать еще что-то, но вместо этого снова сменила тему, — ты чего лежишь-то до сих пор?

— Да ну его, не пойду, — отмахнулась я, — ноги болят после вчерашнего. Не передашь Ланински мою домашку? И вообще всем. И Онни.

Ноги и правда болели. И знакомо тянуло низ живота, хоть вроде бы и рановато, но что уж поделать, и спина, и в голове уже зарождались отголоски вечерней мигрени… мой организм будто вдруг решил развалиться весь сразу и одновременно.

Бонни замялась.

— Но… Онни… Я не…

— Пожалуйста-препожалуйста, ну не съест же она тебя? — взмолилась я, — Мне правда не очень хорошо.

— Ладно, — вдруг согласилась Бонни и смахнула стопку листов со стола к себе в сумку, — лежи и болей.

В дверь она выскочила чуть ли не в припрыжку.

Я была слишком разбита, чтобы что-то заподозрить.

А стоило бы.

Я немного подремала, и мне стало чуть получше. Лежать в постели было скучно, спать больше не хотелось, но я твердо вознамерилась прогулять весь день — было бы глупо сказаться больной, а потом идти на последние уроки только потому, что голова, кажется, вроде бы, все-таки не разболится к вечеру.

Я умылась, оделась и попыталась заняться чем-нибудь полезным, но от вида букв у меня начинала кружиться голова.

Тогда я решила помедитировать.

Расстелила коврик, села. Устроилась поудобнее. Попыталась расслабиться и уйти в себя.

У меня никогда этого толком не получалось: вместо того, чтобы отрешиться от всего сущего, на занятиях я вечно отвлекалась на дыхание одногруппниц и прочие едва слышные шорохи, вздохи и шмыганья.

В собственной комнате я тоже нашла, на что отвлечься: из открытого окна слышались голоса, шум листьев, звуки стройки… бедный Щиц вечером будет выжат, как лимон.

Это было невыносимо!

И тут мой взгляд упал на чугунный котел.

И меня озарило.

Я залезла внутрь и накрылась крышкой.

У меня даже начало получаться! Я почувствовала какой-то прилив сил даже, закрыла глаза, ушла в себя… Может, конечно, я снова заснула и мне это приснилось, но я вроде бы даже смогла разглядеть тот самый сияющий шар в солнечном сплетении, который нам говорили представлять и гонять по всему телу, чтобы очиститься от отрицательной энергии…

Толстые стенки котла приглушали звуки, и мне просто не на что было отвлекаться.

Я почувствовала, что в силах даже зажечь свечку! Ту самую, которую нам выдали на первом же занятии. У Бонни уже давно даже огарка не осталось, у Марки она выгорела наполовину, и только у меня фитиль даже не подкоптился.

Вот чего мне стоило не прыгать выше головы и просто сидеть себе тихнечко?

И я встала, держа крышку над головой, как шляпу.

И встретилась глазами с Элием.

Хорошо хоть я потрудилась одеться перед тем, как лезть в котел — вот, о чем я подумала в первую очередь.

Я осторожно перегнулась через край котла и поставила крышку на пол. Звук получился оглушающий.

Вылезать у него на глазах было выше моих сил. Я чувствовала, как краснею — с ног и до головы.

— Бонни забыла взять тетрадь по ботанике, — объяснил Элий, все так же прямо глядя на меня, — Извини за вторжение.

— Извините, — машинально поправила я.

— Извините, — покорно повторил Элий.

Рабочая роба ему категорически не шла.

— А почему не Щица? — зачем-то спросила я.

Я, кажется, догадывалась, почему она предпочла послать за тетрадью своего белокурого друга вместо горбатого, но меня интересовал предлог.

— Он заболел и взял выходной.

— Ясно. — Элий вглядывался в меня так, как будто у меня на лбу вдруг расцвели цветы, или там, не знаю, звезда, и хотелось просто сесть обратно в котел и попросить крышку. — Ну, бери тетрадь тогда.

— Да.

Он подошел к столу.

— Справа кипа, где-то там, — подсказала я.

Его спина на меня почти не давила. Поэтому мне вдруг стало куда проще сказать…

— Зря.

— А?

— Ты зря за мной приехал, Элий.

Он закаменел. Не обернулся. Оперся на столешницу, чуть склонил голову — и замер. И сказал глухо.

— То есть ты действительно помнишь.

— Глупая была идея.

— Очень.

Когда мне очень-очень стыдно, я начинаю сердиться. Как будто человек передо мной виноват в том, что я чувствую себя виноватой.

И я возразила.

— Не глупее твоей. Я думала, что ты умный и зрелый парень, а ты незрелый идиот, который не умеет останавливаться!

У него немного отросли волосы: теперь, когда никто не заставлял его стричься, он и позабыл об этом, и светлые пряди хоть немного прикрывали его широкую шею и багровые уши.

— Вот как? — хмыкнул он, — Я надеялся, ты сочтешь это… романтичным?

— Я не смогла бы, — я пожала плечами, хоть он и не мог этого видеть, — для того, чтобы принять идиота за романтика, нужно этого идиота любить.

— Вот как.

Он оттолкнулся от столешницы, и та жалобно скрипнула. Он снова смотрел на меня, и я не могла понять, что именно было в этом взгляде.

Жалость? Гнев? Усталость?

Я не понимала.

— Мне следует извиниться, — глухо сказала я, — я этого просто не умею. Поэтому… будь добр, давай прекратим этот фарс?

Он подошел совсем близко. Нужно было все-таки вылезти из этого дурацкого котла, пока он на меня не смотрел — потому что сейчас я оказалась заперта в ловушке.

И… вдруг ткнул меня пальцем в подбородок.

— Сигнальный прыщ, — сказал он, — поговорим-ка нормально дней через пять?

Вот теперь я по-настоящему разозлилась. Я даже замахнулась, чтобы влепить ему пощечину, потому что такой наглости я никогда и никому не позволяла, и терпеть не собиралась.

Он перехватил руку. И вторую.

— Ты же вроде в жены меня взять хотел. Составил бы расписание дней, когда воспринимаешь меня всерьез? — прошипела я, пытаясь хотя бы выдернуть запястья, — А меня бы с ним ознакомил?