красилась, читала «Манифесто», а Энцо сделал мне каре и укоротил челку. Беа божилась, что я – вылитая Ума Турман в «Криминальном чтиве». Настоящая революция!

И все же я не изменилась.

С отпечатавшейся в голове палацциной Пьяченцей, с беспокойной материнской кровью в жилах, с нашей перекошенной семейной историей, полной дыр, грудь уже ничего особо не решала. И пирсинг тоже.

Я была все той же неудачницей, которая по субботам сидела на мысу и читала «Так говорил Заратустра», делая вид, будто что-то понимаю, а вечером возвращалась домой. Вместо того, чтобы, наоборот, гулять до ночи, танцевать на стойке, напиться, закрыться в туалете и выкурить косяк, с кем-нибудь целоваться. Нет, не с кем-нибудь: с Моравиа, которого я тут все обхожу стороной, хотя и так понятно, кто он.

Я не стала встречаться с Лоренцо. Вместо этого я наблюдала, как он вернулся к Валерии, потом замутил с другой, изменил и этой, – а я даже пальцем не шевельнула, чтобы как-то вмешаться. Я фантазировала, фантазировала, фантазировала – в порту, на краю волнореза, на высокой и плоской гранитной плите. Ветер в страницах, ветер в волосах – настоящая романтическая героиня. Отчаянно бегущая от реальности.

Я была уверена, что не переживу ту катастрофу под дубом двухлетней давности, тот стыд и неуверенность, неубиваемое чувство вины за то, что была собой. Я не дала себе прожить то, о чем мечтала: раздвинутые бедра, шарящие по телу руки, просачивающиеся внутрь пальцы; как мы вдвоем с ним в машине на бельведере, как целуемся с языком. И чтобы все знали.

Теперь он уже трахался с другими.

Но каждый вечер писал мне.

И я каждый вечер отвечала.

Он был Моравиа, я – Моранте.

Которых мы, кстати, даже не читали. А выбрали лишь из-за ореола страсти на их совместных портретах. Из-за фотографий! И это уже ни в какие ворота… Мы играли в знатоков литературы. В те времена, когда в интернете все назывались как-нибудь вроде «кошечка86» или «лора84», мы считали себя не такими, как все; единственными, кто познал истину. Мы были тяжеловесны, знаю, и немного нелепы.

Тогда, одиннадцатого апреля, я зашла в почту, умирая от жажды и одновременно еле сдерживаясь, чтобы не описаться, ибо не могла больше ждать ни минуты (и уж тем более терпеть до 22:30).

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он мне написал. Страница грузилась с обычной для тех времен невыносимо черепашьей скоростью. С прыгающим сердцем я уставилась на экран. «У вас одно непрочитанное сообщение».

Он не забыл! Я ощутила прилив невыразимого счастья. Время – 15:05, тема – «С Днем рождения, любовь моя!»

Он не остался ждать меня сегодня у школы, не посадил в свой «гольф», который родители подарили ему на восемнадцатилетие. А почему он должен был? Я сама установила эти мерзкие правила: только слова, никаких тел.

15

Джин

У нас с Беатриче было свое место. «Берлога». Заброшенная, рассыпающаяся вилла в глубине виа Леччи – ее то ли изъяли за долги, то ли наложили на нее арест, не знаю. Никто не мог туда пробраться, кроме нас двоих.

Когда я зашла в дом двенадцатого апреля, Беатриче сидела на развалинах дивана, на оголившемся матрасе. Склонилась над телефоном, но не нажимала кнопки, а просто ждала.

Она тоже изменилась. И настолько сильно к худшему, что я даже не уверена, стоит ли это описывать. Потому что мне, с одной стороны, хочется уберечь от публики неприглядный портрет, а с другой – дать этому миру щелчок по носу. Ведь притвориться так легко. Встать в позу, улыбнуться – на Мальдивах, на своей свадьбе, с ребенком на руках. Выставить себя напоказ, бросить миру в лицо. Но как насчет остальных дней? Страх, болезнь, похороны – как с этим справляться? Может, я и неудачница, и ханжа, но позвольте заметить: литература необходима для жизни.

Поэтому я хочу рассказать, какой стала Беатриче. Так вот. Некрасивой. Тональный крем ничего больше не мог скрыть: ни прыщей, ни бессонных ночей, ни предела страданий, за который она уже шагнула. Она растолстела, потому что теперь поглощала всякую дрянь – стоя, не отходя от холодильника. Никто больше не контролировал ее диету. Со спортзалом было покончено, танцы канули в небытие, Энцо давно получил отставку. Лишние килограммы она прятала под широкими джинсами и толстовками, обувалась только в кроссовки. Многие с удовольствием посмотрели бы на нее в таком состоянии, вот только слова, в отличие от изображений, обладают состраданием и тактом.

Услышав мои шаги, Беатриче подняла голову и сказала:

– Ей начали давать морфин. Вчера вечером.

Я осталась стоять. В комнате был стол, но не было стульев; сохранившаяся половина дивана была маловата для двоих.

– Но она не знает, – продолжала Беа прагматичным тоном, – так что, предупреждаю: она должна думать, что выздоравливает.

Я продолжала неподвижно стоять.

Беа снова поглядела в телефон:

– Жду, когда медсестра напишет, что она проснулась, и можно будет идти.

Сбоку была кухня с тем, что осталось от плиты, и с одиноким шкафчиком на стене, справа от бывшей вытяжки. В ванной не хватало биде, в душевой кабинке – стенок, в стаканчике на раковине стояли забытые зубные щетки.

– Ты боишься? – спросила Беа. – Кто знает, что она тебе скажет.

– Конечно, я боюсь твою маму.

Она улыбнулась. Собрала резинкой волосы – запущенные, вернувшиеся к своему естественному состоянию: курчавая шапка, которая до сих пор подвергалась жесткому укрощению.

– А я боюсь только, что она умрет. Но это бессмысленно, потому что я же знаю, что она умирает.

Я продолжала… Я все время только и делала, что продолжала: быть в той же позе, оставаться неподвижной, сохранять молчание. Смерть была для меня ужасно неудобной темой, особенно в семнадцать лет: пик неловкости, чувства вины, пустоты. Беатриче, понимая это, сменила тему:

– Пойдем наверх?

Я кивнула и пошла вслед за ней по лестнице. Забыла упомянуть, что на макушке у нее вылез седой волос. Один-единственный, но посреди темно-каштановой шевелюры он бросался в глаза, как целая седая прядь у пожилой женщины. Я удивлялась, как Беа его не заметила, но сказать не осмеливалась.

На верхнем этаже располагались две спальни. Одна из них, супружеская, была почти не тронута. Только одежды в шкафу не осталось. Беа распахнула окно, выходившее на задний двор, впустила солнце и воздух. Окно на дорогу мы никогда не открывали: если бы кто-нибудь заметил движение в доме, то мог бы, наверное, вызвать полицию.

Наша дружба была преступной. Мы упали на кровать, держась за руки, подняв тонну пыли, и погрузились