прежнее волшебное существо – погребенное, но живое; обладающее неисчерпаемой силой, которая в какой-то момент активируется и возьмет верх.

Я продолжала разворачивать подарок и в конце концов обнаружила внутри сережку-штангу для пирсинга: неоново-зеленую и невероятно красивую. Я восторженно бросилась Беатриче на шею.

– Пришлось за ней в Марину-ди-Эссе ехать.

– Спасибо!

– И раз уж я там оказалась, то и свою тоже обновила. Гляди!

Она задрала толстовку, футболку. На животе – уже не плоском и не загорелом, как прошлым летом, – сверкал вставленный в пупок бриллиантик цвета фуксии.

– Фантастика! – Я потрогала его.

– Давай теперь и ты свою замени.

Мы побежали в ванную на первом этаже. Там остался лишь осколок зеркала, но этого было достаточно. Беа помогла мне помыть руки, поливая водой из бутылки. Я выкрутила старый шарик из хирургической стали, подержала его в руке, посмотрела.

Мы сделали пирсинг на Феррагосто. Потому что пятнадцатого августа две тысячи второго у нас была вторая годовщина. Беатриче решила проколоть пупок: она всегда предугадывала моду. А я – язык, как ацтеки и майя. В Марине-ди-Эссе, в единственном салоне пирсинга в округе, втайне от родителей. Мы продумали, какие места на теле можно прятать дома, но показывать в школе. Игла пронзила плоть, вызвав волну боли. Снова вышла кровь – я имею в виду, как после потери девственности. Наша дружба по умолчанию предписывала не рассуждая подвергаться страданию. «Теперь мы точно панки», – заверила я Беатриче, забираясь на ее скутер. Она тронулась с места. Снова вдвоем на сиденье, семьдесят в час, на загородном шоссе, как в день кражи.

Мы остановились поесть в «Макдоналдсе». После ужина вернулись на Железный пляж, чтобы посмотреть фейерверк из такого места, откуда никто его не видит. И потом на цыпочках проскользнули домой. И ни назавтра, ни в последующие дни наши родители ничего не заметили. Но в сентябре, когда начались занятия в школе, мы произвели настоящий фурор. Беатриче пришла в короткой маечке с голым животом, я каждую секунду высовывала язык. И все просто дар речи потеряли.

Когда я вставила новый шарик и посмотрела на себя в треугольный осколок зеркала, то подумала, что другие могут умереть, но не мы. И что нам, вероятно, предназначено свершить что-то великое, оставить след в истории. Или же не предназначено – и тогда мы просто будем дряхлеть с ней в доме престарелых: две старые девы, всеми забытые. Главное – вместе. Победить, проиграть – значения не имело. Лишь бы это наше вместе не кончалось.

Я хотела поделиться с ней всем этим, но тут у нее зазвонил телефон. И я возненавидела его за то, что он все испортил. Но Беатриче, казалось, только этого и ждала, потому что в ту же секунду ответила:

– Хорошо, мы идем.

* * *

Я вошла тихонько, словно там отдыхал ребенок и меня просили не будить его. Одна, поскольку так хотела Джинерва.

Жалюзи были опущены. Повсюду стояли лекарства. Воздух пропитался кислым запахом тела, какой бывает у лежачих. Мне тут же пришло в голову, что в палате, украшенной портретами, тон задают не они, а опухоль.

– Подойди сюда, поближе, – услышала я.

Она лежала на боку, скрытая простынями и смятой подушкой. Я подошла. Она с трудом повернулась, чтобы посмотреть на меня. Я взглянула на нее, и у меня зашлось сердце.

Джинерва изменилась до неузнаваемости.

Тощая, как скелет; увядшая, призрачно-бледная кожа. На голом черепе – несколько спутанных белых прядей. Она словно постарела на триста лет. Ничего в этом теле не напоминало ту сильную, элегантную женщину, которую я знала, – болезнь истрепала его до такой степени, что я до сих пор не могу с этим смириться. И все же, когда я приблизилась, ее глаза зажглись нетерпением и страстью.

– Ба, да ты красавица стала!

Я вымученно улыбнулась.

– А вот я, судя по твоему выражению лица, выгляжу хуже некуда.

– Неправда… – неубедительно пискнула я.

– Давай-ка договоримся: никакого вранья между нами. Мне тут и так слишком много заливают, а я делаю вид, будто верю. Не для себя, а для них – кажется, им так легче. Но ты девушка умная, и я не хотела бы жалеть, что позвала тебя. Я даже священника звать не стала, понятно? – Она перевела дух. – Теперь присядь.

Я подчинилась. Краем глаза скользнула по стенам, увешанным рамками: кругом были портреты улыбающейся, сияющей Беатриче и всей остальной семьи. Потом отвела взгляд.

– Мы не нашли общего языка, мы с тобой. Но теперь все изменилось. – Она подалась вперед. – Я уже плохо вижу, но у тебя, кажется, губы накрашены?

– Да, – соврала я.

– Правильно. Это не ерунда, как некоторые думают. Это достоинство. Нужно выглядеть как можно лучше в любых обстоятельствах.

Я знала, что она уже не различает цветов. И через один-два дня совсем ослепнет. Метастазы распространились с костей на мозг и теперь разъедали зрительный нерв.

– Я сразу к сути: ты должна позаботиться о Беатриче.

Я сглотнула.

– Именно ты. Потому что без меня о ней не позаботится больше никто. Крайне важно, чтобы она не сошла с пути, чтобы продолжала создавать себя. Ты должна следить, чтобы она училась, продолжала карьеру в моде, участвовала в показах, пробах, рекламе. А после лицея она должна прорваться в Милан, любой ценой. В Милан, Элиза. Ты должна обещать мне.

– Обещаю.

– Ты, кажется, колеблешься.

– Нет, нет… – Я просто чувствовала себя бесконечно неловко.

– Я полагаюсь на тебя в этот непростой момент. Ты не можешь предать ее.

Ее голос… Клянусь, он до сих пор звучит у меня в ушах: когда я отдыхаю, или поднимаю голову от книги и задумываюсь, или стою под душем, под горячей водой, закрыв глаза; иногда среди ночи – и так отчетливо, что я просыпаюсь.

Ее тело совершенно истощилось, разрушилось. Плачевное это было зрелище, и я действительно без конца шмыгала носом и покашливала, пытаясь скрыть свои чувства. Однако в голосе звучал непобежденный дух. Звучала решимость и неистовство, которую унаследовала лишь Беатриче – сохранила в первой хромосоме ДНК.

– Ты видела, до чего она себя довела?

– Да…

– Я тоже рано потеряла мать. Я знаю, каково это. Беатриче молодчина, она сильная, как я. Она одна из всей этой команды, – Джинерва подняла руку, описала в воздухе круг указательным пальцем, – способна вынести мне судно. Но она не должна кончить как я. Не должна выйти замуж за типа, который привезет ее в место вроде Т., где никогда ничего не происходит и где ты сам со временем испаряешься и исчезаешь. За типа, который просит тебя уйти с работы, а потом отпихивает в угол и без