Панна также вышла не без большого любопытства к тому гостю, который умел её занять оживлённым разговором и обхождением, напоминающим княжеских двор. Быть может, что хорошему впечатлению способствовало и то, что много говорили о богатстве наследника Побережа, а Побереж в любом случае больше стоил, чем обременённый долгами Розвадов.

Пани Зубовская старалась показать себя с лучшей стороны, все время говоря о княжеском дворе, о князьях, о своих знакомствах и о своей проектируемой поездке в Варшаву, чтобы не дать дочке заржаветь в этом отвратительном Полесье.

Шчука, точно только для соседки, был весел как никогда. С панной Домкой осваивался, сказал ей несколько милых комплиментов, и, невзирая на то, что человек был немолодой, лысый, некрасивый, произвёл на женщин чересчур приятное впечатление.

– Как-то сразу видно, кто в свете бывал, – говорила после его отъезда Зубовская. – Это придворный! Это бывалый! И нельза сказать – выглядит ещё для своего возраста молодо, не так, как тот увядший Шнехота.

Пани Зубовская была особа практичная и не утаивала от дочери своих помыслов и планов.

– Я скажу тебе искренне, – прибавила она, – если бы этому пришло в голову стараться о тебе, я бы его предпочла. Я этого Шнехоту боюсь. Иногда как посмотрит, словно мечом пронзает, и хотя я не подозрительна, люди о нём страшные вещи рассказывают.

Задумчивая панна Домка ничего не отвечала, мать могла правильно заключить из этого, что она была, быть может, её мнения. Однако же обе пани с первых посещений вовсе ничего заключать не хотели, чтобы не испытать разочарования.

Того же вечера вернулся из местечка Шнехота и узнал через своих шпионов, что Шчука был в Мызе. Он побледнел как стена. Имел он сначала какое-то инстинктивное отвращение к этому незнакомому ему человеку; теперь оно переменилось почти в ненависть – сжал уста и смолчал. Это наталкивало на тривиальные мысли, что из всего соседства Шчука первым выбрал Мызу.

Назавтра перед полуднем, проведя всю ночь без сна, полетел Шнехота к вдове. На пороге уже, бледный и изменившийся, он дрожащим голосом заговорил:

– Был тут, я слышал, тот бродяга… Шчука… Шчука! Какой Шчука? Я его заставлю признаться, потому что моя мать была Шчучанка… Какой-то бродяга и неизвестно откуда… притащился!

Имел Шнехота такой странный способ говорить, когда был взволнован. Тогда не обращал внимания, где находился и что из его резкости могли заключить другие – не был паном себе, возбуждался.

Эти слова, сказанные с порога пани Зубовской, которую застал одну в покое, удивили её и устрашили, она смешалась. Шнехота, которого она первый раз видела в таком гневе, не дающим обуздать себя, особенно в чужом доме и так резко проявляющемся, догадался, что вместо того чтобы исправить, может испортить себе дело.

– Прошу прощения, моя благодетельница, – сказал он, целуя ей руку, – я вспылил, потому что… потому что, видишь ли…

Он не докончил; вдову подкупило то, что стал покорным.

– Садись, пан, – сказала она, – уж в этом ничего удивительного и плохого нет, что сосед посетил, человек серьёзный и хорошо воспитанный, мирный; что ты имеешь против него?

Шнехота снова возмутился.

– Не хочу его знать! Вот что! Не хочу с ним встречаться.

– Почему?

– Представь себе, хотелось ему Розвадов; присылал ко мне, не продам ли. Что я, банкрот? А, впрочем… не люблю его, потому что не люблю, и точка. Но зачем приезжал?

– В гости.

– Да, старый холостяк, слышал, поведали ему о красивой панне…

И он горько усмехнулся.

– Будешь теперь иметь как минимум двоих на выбор.

Он поглядел в глаза Зубовской, которая, атакованная, стала серьёзной и остыла, не желая отвечать.

– Я наперегонки ни с кем ходить не думаю, – сказал он сразу, не дождавшись ответа, – я приехал прямо просить руки панны Домицелы.

Наступило молчание и размышление со стороны пани Зубовской.

– Мой благодетель, – произнесла она, принимая некоторый аристократичный тон, – я, что раз сказала, не имею привычки менять. Домция имеет свою волю; понравьтесь ей, пусть согласится на брак, я не скажу ни слова, а между нами говоря, поскольку я уважаю вас, с Домцией не желаю спешить, чтобы не раскапризничалась, постепенно привыкнет к вам…

– Или к кому иному, – выпалил Шнехота, вставая.

Зашелестело платьице, мать головой дала знать, он замолчал – входила как раз та, о которой была речь.

Панна была красивая, прежде всего, пышущая здоровьем, прекрасного роста, белая, пухлая, вскормленная мамой местным молоком, розовая, с огненными глазами, с устами как кораллы и носящая свою красоту, словно хотела постоянно говорить людям: смотрите и восхищайтесь! Даже в будний день она одевалась с толикой кокетства и преувеличения. В этот день в её волосах была роза, сорванная в вазе, и шёлковое платье, точно ожидала гостя. В этой маленькой усадебке и тесной комнатке было ей как бы не по себе, как на привале; она была создана для дворцов и бальных зал. При виде Шнехоты она улыбнулась, но только трудно было понять, что в улыбке перевешивало: ирония или весёлость. Старик сорвался со стула, пытаясь принять милую физиономию, но бледное, уставшее лицо только его кривилось.

После первого приветствия прекрасная панна села немного поодаль, опираясь на локти, выискивая позицию, которая была бы ей к лицу. После короткого раздумья Шнехота, видно, признал правоту материнского предостережения, потому что начал говорить о вещах нейтральных и забавлять Домию рассказами о столице. Провёл так полчаса рядом с ней, не зная сам, какое производил впечатление, – панна ему улыбалась, бросала порой словечко, но когда на неё не смотрел, закрывшись платочком, зевала. Не дала ему, однако, понять, что утомил её.

Смеркалось, когда Шнехота рад не рад, не удерживаемый, попрощался и уехал. Бричка его двинулась от крыльца, а две женщины поглядели в окно. Мать обратила взгляд на единственного ребёнка. Они были друг с другом на очень доверчивой стопе, ребёнок аж слишком избаловался.

– Ну, что скажешь, – сказала сразу мать, – вбежал сюда как буря, разозлённый на этого Шчуку, что смел нас проведать.

– Я слышала всё из боковушки, – ответил холодно дочка.

– Что ты на это скажешь? Я его едва удерживала, чтобы сегодня не просил твоей руки.

– Я знаю, – вздохнула Домция. – Ты также видишь, что сидеть на деревне, в этой дыре… Я бы в Варшаве, как хотела, замуж пошла, а тут…

– Да! Да! А прежде чем пошла бы замуж, мы съели бы, что есть… и я бы на милость должна была остаться на старые лета.

– Мама, ты думаешь о себе.

Этот выговор кольнул пани Зубовскую; она вспылила немного и затем обуздала себя.

– Говори что хочешь, я знаю что делаю… Хоть в твою любовь ко мне верю, но ты будешь зависеть от мужа, а я…

– Очень извиняюсь! – воскликнула Домция. – Муж будет зависить от меня!

– Или – или.

Замолчали обе, пожимая плечами; служанка внесла свечи