Заборья, в котором спряталось до десяти тысяч Казаков, к Коломенскому подошли свежие силы смолян, стоявшие лагерем в Новодевичьем монастыре. Они стали теснить войско Болотникова с позиций близ острога, но самой крепостишки не одолели.

На третий день сражения Болотников привёл своё войско в чувство и послал на помощь казакам Заборья отряд в пять сотен во главе с Истомой Пашковым. И скакал на коне рядом с Истомой ещё один никому не ведомый воин — Лука Паули. И все действия Пашкова шли в добром согласии с посланием Гермогена и царя Василия. «И этот Пашков прибыл туда на третий день и, делая вид, что намерен напасть на московитов, обошёл с зада своих товарищей, и сидевших в осаде...» Зоркий и смелый Лука Паули не спускал глаз с Истомы, ещё не доверяя ему. Но вскоре он понял, что Истома не хитрит, но делает всё разумно, верный своему слову, действует так, как был уговор.

Вот царский полк под началом князя Ивана Шуйского двинулся на Заборье, а Пашков сделал манёвр и оказался за спиной полка Ивана Шуйского. Казаки в Заборье ждали, что Истома сейчас ударит князю Ивану в спину. Ан нет, Пашков мирно расположился с ратниками в поле и стал ждать, когда Шуйский вернётся из стычки. А как вернулся, Паули сказал князю Ивану:

— Дворянин Истома Пашков присягнул на верность царю Василию вместе с отрядом. Возьми его, князь, под своё крыло.

Шуйский протянул Пашкову руку, и они вместе пошли к его отряду.

— Пойдёте в битву рядом с моими ратниками, — сказал князь воинам.

Они дружно вскинули вверх оружие.

Казаки, со стен Заборья увидев всё, что случилось близ них на поле брани, испугались. В лагере поднялась паника, и тысячи Казаков стали покидать укрепление, пустились в бегство. Но не все убежали. Ратники Шуйского и Пашкова ворвались в укрепление, многих Казаков захватили в плен, но ещё больше сдались сами.

В тот же час, как только Заборье пало, Иван Шуйский отправил Истому к царю с повинной. И стражей к нему приставил. Паули поспешил к Гермогену — предупредить его о коварном поступке князя Ивана. И было потом Гермогену стыдно за действия царя Василия, чуть не предавшего Истому казни. Как только привели его во дворец, царь спросил:

— Что ты медлил сдаваться в плен? Велено было в первый день уйти от вора, а ты... Вот отдам тебя катам на расправу...

Воевода Пашков был смелый и отчаянный человек.

— Отдай, коль грешен перед Россией, — сказал он без страха. — А медлил потому, что час лучший искал.

Гермоген, который пришёл следом, видел, что слова Пашкова задели царя, и понял, что Василий сей миг может крикнуть рындам, дабы голову снесли заносчивому воеводе. И патриарх подошёл к царю.

— Государь-батюшка, тебе вольно казнить изменников, но Истома не из них. И кошель твой с золотом он не принял. Верну тебе кошель, — говорил Гермоген тихо. — А ты прояви к Истоме милость, даруй ему чин дворянского головы в Калуге. И будет он служить тебе верой и правдой до конца дней своих.

И пока Гермоген говорил, царь смотрел в его лицо, суровое, решительное, и понял, что, не вняв совету, отторгнет от себя первосвятителя. И Василий согласился:

— Будет по-твоему, владыко святейший. — Сказал Истоме: — Ведаю теперь, что действа твои были в согласии с заступником твоим патриархом. И потому жалую тебе село в Венёве и село в Серпухове, а ещё чин полковника, дабы служил царю с пользой.

Истома Пашков, богатырь лет двадцати восьми, плечи косая сажень, глаза тёмно-карие, зоркие, шагнул к царю, на колени опустился, омёты царской одежды поцеловал:

— И сам, и дети мои будут верны России и тебе, царь-батюшка!

— Радуюсь с тобой. Скажи всем воеводам о нашей милости.

К царю прихлынула доброта. Он понял, что уже может сказать о победе над Болотниковым. Ласково посмотрев на Гермогена, спросил:

— Доволен ли ты, владыко святейший, действом государя?

— Вельми, государь. Да справу мы не кончили на сей день. Повели встречать победителей достойно чину и успеху: и воевод и воинов. И позволь грамоту за твоим именем написать в города, кои ещё за Ивашкой, дабы спешили к твоей милости. Ан коснети будут — худо пожнут.

— Победителей встретим с чудотворными иконами, а грамоту составь, владыко святейший. И пропиши в ней, дабы рязанцы, каширяне, туляне, алексинцы...

— С ними паки калужане, козличищи, лихвинцы и белеевцы...

— И всех городов люди, — продолжал царь, — нам добили бы челом и к нам все приехали. Да у себя в городах многих воров побили.

Гермоген слушал, запоминал, а сам думал о Сильвестре, который был ещё во вражеском стане и не давал о себе знать. «Да и кто ведает, где ноне стан Ляпунова и найдёт ли ведун победу над упрямым боярином. Разве что Истома прояснит», — размышлял Гермоген. Но он уже знал, что наступил конец осаде первопрестольной, что царская рать и ополченцы погнали воров-бунтарей от Москвы до предела. И сказал Гермоген царю:

— Нам с тобой, государь, время молебен отслужить. Да в колокола ударить. Пусть знает вся держава, что враг побит. И аз иду службу готовить.

И патриарх покинул царский дворец и, с позволения Василия, увёл с собой Истому Пашкова.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГРЕХИ РОССИЯН

В глухую полночь праздников Богоявления и Крещения, когда хозяева ставили кресты на домах, дверях и притолоках, когда воду освящали в храмах и на реках, Катерина собралась на Москву-реку, чтобы почерпнуть воды из иордани. Она надела беличью шубу и с кувшином в руках побежала к реке. Катерина ещё не ведала, что повлекло её в полночь к иордани, но страсть в её душе уже горела, и вот-вот ей откроется то, что не могут увидеть простые смертные. Пришла Катерина к воротам, а они решётками закрыты, стражи стоят возле них: ночью никого не выпускают и не впускают в Кремль. Разве что по воле царя и патриарха. Но Катерина не тать, идёт к стражам смело, повелевая им в душе поднять решётку. И Всевышний с нею в согласии, и дремотные стражники исполняют Божию волю ретиво.

И вот уже Катерина за Фроловыми воротами, спешит к спуску на Москву-реку. И туда же тянется московский люд со всего Китай-города и из Белого города. Да за снежной пеленой всё видится Катерине в