возвращавшаяся со службы. «Блудницы вперед нас идут в Царствие Небесное!» — издали приветствовал ее Юрка громовым голосом, и долговязая Тамара кланялась им, не обижаясь на Юркину шуточку.

По воскресеньям в храм приходил Анатолий. Исповедовался, причащался, выходил из церкви и тут же вытаскивал из сумки разрезанную французскую булку, «франзольку», с маслом и докторской колбасой. Герман провожал отца до Рузаевки. Дорогой Анатолий пересказывал Герману свою исповедь, свободный от грехов, которые малой кладью перетаскивал от воскресенья к воскресенью и сбрасывал на коврик к ногам отца Владислава. Простодушно делился с Германом, в каких грехах он нынче исповедовался: в невнимательной молитве, во вкушении сыра в пяток по забвению, в неправдоглаголании, в празднословии, в осуждении ближних, в лености, прекословии, унынии, гордыни, гортанобесии, в немилостивом отношении к животным (выгнал с грядок соседскую кошку)... На него как будто вдохновение нисходило, с таким подъемом отец говорил Герману о своих грехах, как бы советуя и ему прибегнуть ко врачевству души, снедаемой беззаконием, поскольку процедура эта ничего болезненного в себе не заключает, а польза душе огромная...

Герман хмурился, стараясь переключить внимание отца на другие предметы. Ему отчего-то был неприятен довольный вид отца и в то же время было жалко его, как лейтенанта Брусилова, забывшего прихватить в экспедицию такую важную вещь, как солнцезащитные очки. Анатолий гордо шествовал в торжественном сиянии летнего дня, а знакомая природа приветствовала его, но на самом деле он ничего не видел, не туда шагал.

Герман думал об отце Владиславе: зачем тот соглашается выслушивать такую исповедь? Разве не знает, что самый скверный поступок не сравнится по своей тяжести с тайными соображениями, с ледяными мыслями, убивающими все доброе... Зло глубже человека, вот в чем дело, иначе Герман не думал бы с такой настойчивостью, что для того, чтобы в доме у них воцарился мир, необходима смерть одного человека: отца, матери или его собственная... Как можно сказать отцу Владиславу, что ему приходит в голову такая мысль и что он не знает, только ли это мысль или уже желание... Отец Владислав, конечно, покрыл бы его бедную голову епитрахилью, тогда как ему надо было мчаться со всех ног в милицию, чтобы с ее помощью отделить мысль, свивавшую кому-то из родных могилу, от грядущего факта... А какие мысли приходят в голову отцу, когда он стоит с опущенной головой перед крестом и Евангелием у иконы Взыскание Погибших?.. Думает, какой он примерный христианин, а сам трясется, как бы у него в редакции не прознали о том, что он ходит в церковь. Ведь мир тесен. Вдруг вон тот грибник с корзинкой подберезовиков, вынырнувший из рощицы, кто-нибудь из его коллег, издали не разглядишь, знакомый это человек или нет, но в походке отца уже чувствуется скованность...

Грибник подходит все ближе, лицо его незнакомо, дачник, наверное, и отец оборачивается и крестится на кресты Михаила-Архангела: Господи, помилуй, Господи, помилуй!.. Да, помилуй, Господи, и прости не только за рассеянную молитву и гортанобесие, но за неявное убийство, за ночную татьбу, за изощренное издевательство над ближним, за тотальную ложь всей жизни, за тонкое лукавство, за все злые и добрые тоже дела, ведь мало ли что!.. Настоящие грехи, если их выговорить до конца, выскрести из гортани, подымутся выше головы, выше колокольни, а гортанобесию улыбаются и ангелы, как детской шалости, и о них нужно так долго плакать, пока слезы не потекут вовнутрь, не растворят оловянное сердце, плакать и рыдать над ними, как над могилой горячо любимого человека, плакать и рыдать, точно холмы препоясались не зелеными травами и ясными ромашками, а пулеметными лентами, и стимфалийские птицы мечут из облаков дождь бронзовых стрел.

Любите, прощайте, терпите друг друга, и остальное приложится вам... Как любить? Как прощать? Как терпеть ближнего своего, когда ближний сам ничего терпеть не желает?.. К колокольне ведет окантованная железом низкая дверца. Высокие стертые ступени выводят на площадку с двумя дверями. Одна в крохотную каморку, где хранится облачение, с узкими окнами, забранными решетками. Другая открывается в восьмигранный шатер, где в арках в два ряда висят колокола, над которыми еще крохотные оконца — «слухи». К деревянным перилам прикреплены веревки от языков с педалями. Язык самого большого колокола, отлитого при Алексее Михайловиче в Москве на заводе у Поганого пруда при реке Неглинной, прикреплен к ножной педали. Кажется, извлечь звон из этих древних махин может лишь человек богатырского телосложения, а дьякон Михаил щуплый, но шустрый, перебрасывает свое легкое тело вдоль перил с такой стремительностью, что невозможно уследить, который из колоколов приводится в движение, и звук за звуком отсылает время за рубежи шестнадцатого века, когда малым ударением начиналась вечерня, великим — утреня, а ночью стража перекликалась с башен и колоколен: «Славен город Москва!» Диакон бодро подпевает колоколам, хотя голоса его не слышно: «Трисолнечного божества предстатель светлейший Михаиле...» и «Идеже осеняет благодать твоя, Архангеле...» Сейчас Михаил внизу с Юркой месят известь, распевая псалмы: Юрка басом и чисто, а диакон дискантом и фальшиво...

Настил на колокольной площадке новый — прежний недавно разобрали за ветхостью, и две доски из него диакон снес себе на память в сарай. На этих досках два углубления. Отец Владислав много лет тому назад, когда еще был в силах, каждую ночь поднимался на коленях на колокольню и ночами напролет молился под большим колоколом, чтобы Господь простил ему грех. В 18-м году, когда махновцы в деревне Екатеринославского уезда порубали шашками священников церкви, в которой он, десятилетний, алтарничал, ему одному удалось спастись, потому что он в это время был на колокольне. Оттуда все видел, но не спустился пострадать с батюшками.

С высоты колокольни примет времени не видно, разве иногда пропылит по дороге машина или мотоцикл. А так — тишина, луговой простор, солнечный ветер, рощи, поля, неизвестно, какой век на дворе. Голубое поле льна, желтое — одуванчика, вдали темная кромка леса. Внутри колокола, как в морской раковине, дремлет тот же неистощимый, густой волной набегающий на округу звук, что и в ту эпоху, когда, освящая его, пели «о еже гласом звенения ево утомлитися и утишитися и престать всем ветрам земным, бурям, громам и моленьям, и всем вредным безветриям и злорастворенным воздухом, о еже отгнати всю силу коварства и наветов невидимых врагов от всех верных, глас звука ево слышащих».

Бог выше колокольни и видит нас крохотными точками. Как можно любить точки? Как мы любим звезды? Или божьих коровок?.. Отец ставит свечки у Матери Божией