Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каким ветром их занесло в этот ледяной город мертвых? Ледяная планета Плутон с двумя глыбами сфинксов, сорвавшись со своей орбиты, летела в ураганное небо, оставив далеко позади цивилизации фараонов с их великими стройками города мертвых... Окраска чердаков огнеупорным составом, трест зеленых насаждений, деревянные щиты перед окнами магазинов, за которыми растаяло марципановое Время с желатинным Городом, бомбоубежище, саван из сшитых простыней, обледенелые трамваи...
Осунувшаяся и побледневшая Катя в начале 42-го года пролетает, прощаясь с Ленинградом, над Ладожским озером, по которому идут машины с ленинградцами на Большую землю. Среди ленинградцев — Шура с притулившейся к ней неизвестной девочкой, которая, это слышно по ее дыханию, вот-вот умрет... «Даже маленький Петя деловито укладывал...» В этой самой больнице имени Софьи Перовской, от которой бежал писатель Каверин, раненые голодные дети еще в солнечном октябре повылавливали из аквариума вуалевых рыбок и съели, отдав головы коту, которого съели несколько позже.
Развернутая ремарка: что происходит вне кухонного пятачка, за пределами видимости, но в соответствии с законом о единстве времени и места действия...
Герман (с полной тарелкой теплого борща идет к отцу, лбом открывает дверь в его каморку). «Папа, поешь вот». Отец (сидит ссутулившись, поставив перед собою два темных образа в серебряном окладе, вывезенные еще бабой Паней из приговоренного к затоплению дома — Николая Чудотворца и Св. Георгия, побивающего змия). «Спасибо, сынок, я не голоден». (Герман молча ставит тарелку возле топчана на табурет, застланный газетами. Сколько раз мама застилала его свежей клеенкой, а папа снимает ее и забрасывает неизвестно куда...) Отец (срывается с места, хватает Германа за локоть): «Сказал — не голоден, забери, сына, тарелку». Герман (сконфуженно несет тарелку с борщом на кухню): «Отец не хочет есть». Мать (нервничая): «Васисуалий объявил голодовку». Дети (не улыбаются). «Ой, господи — злобно вскрикивает Надя, — ничего без меня сделать не могут!» (Подхватывает тарелку и идет к папе. Тот встречает ее заговорщической ухмылкой). Надя (хмурясь, садится на табурет): «Открой рот». Папа (хихикнув, трясет головой). Надя (подносит к открытому папиному рту ложку): «Я кому сказала. За меня. За Геру. За себя. Опять за меня... Молодец. Рот вытри. И, слушай, кончай, к свиньям, свои штучки. Вы с мамой не замечаете, как Гера переживает». — «А больше никто не переживает?» — интересуется отец. «Больше некому, — огрызается Надя. — Что надо сказать?» — «Спасибо, заботливая доча». — «На здоровье, упрямый папка». (Возвращается на кухню с пустой тарелкой.)
6
ВЕСЕЛЫЙ ГЕРОЙ. Сквозь накрахмаленные гардины солнечные узоры медленно переползают с пола на стену, и яркие, веселые блики, подтаяв в верхнем углу застекленной фотографии, передвигаются к краю квадратного зеркала, из которого начинает бить свет. В зеркале отражается кусок двора, втиснутый в проем между гардинами: сквозь путаницу заснеженных ветвей виден угол сарая, крытого толем (мы никогда не знаем, как книга наша отзовется, например в детском сознании маленькой Нади, когда она училась читать по усталым глазам Никиты и названиям пароходов, большая темная книга «Сараевский выстрел», стоявшая на полке этажерки в гостиной, связалась с темным зевом двери сарая, в недрах которого светился клок соломы и по настороженной тьме пробегали охряные искры; много дней Надя боязливо проходила мимо сараевского сарая, где шелестел ветер, перелистывая старую темно-коричневую книгу, из которой вот-вот должен был грянуть выстрел, и одноколесная тачка с тряпьем в углу, освещенная мимолетным лучом солнца, напоминала старый открытый автомобиль, через борт которого свешивалось расстрелянное тело; на него, как на умершего индейского вождя, потом навалили такую огромную груду тел, что следовало бы зажечь погребальный костер от луча солнца, чтобы превратить в прах всемирное жертвоприношение), отдаленный ствол березы с новым скворечником, взлохмаченное ветром облачко и лапа огородного пугала, одетого по-летнему — в тельняшку и заснеженную кепку с козырьком.
Пугало зовут Странник Тихон, Анатолий смастерил его точно таким, какие принято было ставить в огородах его детства. В окрестностях Мологи пугала сооружали выше человеческого роста, и, когда вода по весне выходила из берегов и люди плавали по улочкам на лодках, одни пугала торчали в огородах, дожидаясь спада воды, — по ним отмечали ее уровень. Анатолий пальцем о палец не ударил в своем огороде, свалив все на плечи жены, зато пугало воздвиг, как памятник своему детству, ушедшему под воду, дав ему имя реального странника Тихона — юродивого, обходившего окрестные мологские деревни ровно до тех рубежей, до которых, как выяснилось позже, они оказались затопленными. Обычно Тихон бывал одет по сезону — зимой ветхий ватник или старая куртка, летом — Толина выношенная рубашка или тельняшка, но в эту зиму Анатолий забыл переодеть своего любимца, только привязал к его лапе дырявый зонтик. Уж сколько раз Феб объехал Землю на своей колеснице, а Тихон все так же крепко стоит на месте, его с одного рывка не вытащить: ивовые его ноги пустили корни и сплелись с корневой системой сада. Посаженные Шурой владимирские вишни давно переросли его.
Солнечные лучи по стене на ощупь добираются до летней фотографии: Герман и Надя, голова к голове, полулежат в высокой траве. Глаза Нади прикрыты рукой, она смотрит в небо; настороженный взгляд Германа устремлен прямо в объектив, кисть руки свисает с согнутого колена... Солнце захватывает края следующих двух снимков, вырезанных Германом из «Огонька»: вертолет «Сибо-2», пролетающий над ледоколом, и «Сибиряков» под парусами... В отраженных в зеркале солнечных лучах слоится и плывет воздух пыльным весенним маревом. Солнце и впрямь повернуло на весну.
На тахте, покрытой темно-зеленым куском бархата, полулежат три девушки, три подруги. У каждой свой особенный тип красоты. У Нади — продолговатое лицо с высокими скулами, прямые серые глаза, резко очерченные тонкие губы и длинные русые волосы. У