Он выронил трость. Стальной орел со звоном грохнулся на тротуар.

– На самом деле этот твой Перейра никогда не был в дивизии «Шарлемань». После NSKK он вернулся в Париж, к родителям. И затаился там.

Я вытащил из папки письмо, которое отец писал следователю из тюрьмы Лос 21 июня 1945 года.

– Вот это помнишь?

Снова страх. Отец узнал свой юношеский почерк. Я держал письмо перед ним и неотрывно смотрел в его померкшие глаза.

«Я считаю, что много сделал для страны, когда носил немецкую форму».

Кивок.

– Помнишь?

Я перевернул страницу.

– А это?

«Прошу вас, господин следователь, выслушать меня, я бы хотел как можно скорее получить возможность послужить Франции, которую люблю всей душой».

У меня подкашивались ноги, глаза пылали, сердце колотилось. Душила боль.

– А это, папа, послушай!

«Прошу вас, господин следователь, учитывая мои заслуги в деле Сопротивления, принять во внимание это письмо».

Я не мог сдержать слез. Слова перед глазами расплывались. Дальше читать невозможно.

«Надеюсь, вы разберетесь, кто я: шут или патриот».

– Почему шут, папа? Ты играл роль? Все это было неправда?

Отец закрыл глаза.

– Подонок.

Я сложил письмо и убрал его.

– А вот это, папа?

На этот раз наизусть, я успел выучить эту фразу:

«Простите, господин следователь, за нескладное изложение, но я солдат, а не писатель».

Вдруг он, словно в замедленной съемке, сполз по створке ворот. Я молча сел рядом на порог. Стер печаль тыльной стороной ладони. Отец и сын у каменного косяка. Прохожие не глядели на нас. Никому не было дела до двух доходяг. Старого и помоложе. В небе над нами пищали ласточки. Вдалеке коротко прогудел автомобиль. Я посмотрел на отца. Никакого торжества я не чувствовал. Мы оба потерпели поражение: он – оттого что лгал, я – оттого что пытал его. И в ту минуту понял: он никогда не заговорит. Никогда не скажет мне правду. Да, я все узнал, но из полицейского дела. Из проштампованных бумажек. А мне нужно было услышать это от него самого. Нужно было, чтобы он произнес это вслух, чтобы я мог простить его, помочь его беде и наконец избавиться от своей. Я надеялся, что мы ухватимся друг за друга – глазами, руками, душами. Мечтал, как сядем выпить по пивку и чокнемся кружками.

– Уйди.

Он поник головой. Я наклонился к нему.

– Не могу.

Шумный вздох.

– Ты мне ничем не поможешь.

Я встал. Подал руку ему.

– Вставай.

Он медленно покачал головой. Совершенно беспомощный.

– Ну же, папа.

Он недоуменно посмотрел на мою руку.

– Пожалуйста, пойдем.

Он снова поднял на меня потерянный взгляд. И прошелестел:

– Без меня.

Я сел на корточки.

– Что?

Он уронил голову.

– Оставь в покое мою жизнь.

Тогда я поднялся. Подобрал папину боевую трость, поставил, прислонив к стене. И ушел. А его так и оставил сидеть на каменном пороге чужого дома. Пошел вперед. Пересек улицу, другую. Взглянул назад – отец не шелохнулся. Издали можно было принять его за бродягу. Пьяный устроился ночевать под воротами. Несчастный бездомный.

Но это был мой отец. На этот раз без сжатых кулаков, без ярости, без гневных криков, без лжи, без всяких выдумок, без прошлого, без формы, без рассказов о войне. Он больше не пустит сыну пыль в глаза. Не предаст его больше. Никогда.

28

Процесс Клауса Барби

Пятница, 3 июля 1987 года

Только Жак Вержес встал, чтобы произнести защитительную речь, как зазвонил церковный колокол. Мрачный погребальный звон с собора Сен-Жан проникал в зал через открытые окна, наполняя его скорбью. Адвокат, на секунду оторопевший, стал ждать, положив руки на пюпитр. Но рыдающий колокол не унимался. Тогда Вержес шагнул назад, спиной оперся на перила, скрестил на груди руки, вопросительно посмотрел на публику и улыбнулся. То же сделал и прокурор. Председатель суда скрыл улыбку ладонью. Смешки среди адвокатов потерпевших. В зале шум, сдержанный кашель и скрип стульев. Защитнику Клауса Барби нелегко говорить о сорока четырех убитых детях под звон за упокой их душ.

Колокол смолк, но Вержес заговорил не сразу. Дождался, пока стихнет и забудется даже эхо.

– Прежде всего от имени защиты я бы хотел сказать, что преклоняюсь перед борцами французского Сопротивления, – начал наконец Жак Вержес.

Кто в публике посмел бы усмехнуться? В семнадцать с половиной лет наш адвокат пошел в Сопротивление. Потом, в 1943 году, в Лондоне вступил во Французские свободные силы. Получил медали за итальянскую кампанию и за освобождение Франции, а закончил войну в унтер-офицерском звании.

После этих слов он бросился в контратаку. Нет, Барби не было в Изьё 6 апреля 1944 года. Накануне он участвовал в акции против партизан в Глиере. На другой день вернулся в район Юра и в то время, когда детей Изьё швыряли в грузовик, готовил операцию против Сопротивления. Кто же узнал его во дворе приюта?

– Один-единственный человек! Жюльен Фаве, чьи показания похожи на затверженный урок.

И он снова отверг рассказ батрака, присутствовавшего в молодости при налете. Фаве простоват. Фаве одноглаз. У Фаве травма черепа. Разбитое лицо. Фаве темный, тупой, он мальчишка. Вержес вовсю издевался над беднягой, говорил о нем свысока, будто хозяин о слуге. Пустил в ход все свое красноречие, чтобы разбить в пух и прах косноязычное свидетельство. Фаве ничего не видел, Фаве солгал, Фаве хотел покрасоваться перед судом присяжных, им кто-то манипулировал, управлял дистанционно, Фаве – несчастная игрушка в руках обвинения. Адвокат с отвратительной методичностью и злобой смешал с грязью «сельского работника».

А где другие доказательства? Что связывает подзащитного с убийством детей? Дубликат телеграммы, подписанной рукой Барби, с сообщением о том, что все, кто был в еврейском приюте в Изьё, арестованы.

– Грубая фальшивка! – заявил Вержес.

Этот документ был обнаружен Сержем Кларсфельдом в Чехословакии. Он хранится там в Центре еврейской документации и не приобщен к делу. Его не подвергало экспертизе ни следствие, ни хоть какая-нибудь лаборатория. Всё это правда. Но мог ли шеф лионского гестапо не знать, что делалось по его приказу? Мог ли он, как уверял его адвокат, будучи хозяином Лиона, не знать об аресте лионских евреев? Он, подписывавший каждый рапорт, каждое поручение, ничего не слышал из того, что творилось в соседних кабинетах? Он отдавал приказы об арестах, допросах и о депортации подпольщиков, а к смерти детей не пожелал быть причастным.

Но как же Центр еврейской документации?

– Фальсификаторы! – крикнул Вержес.

А его клиент Клаус Барби?

– Подставная жертва!