они спросили, зачем отец тщательно смыл водой имя и адрес получателя и вместо них вписал свои, он ничего не ответил. На оборотной стороне открытки была напечатана по-английски реклама фирмы American Character, которая делала целлулоидных кукол. Стрелка карандашом указывала на занимавшую все место черно-белую картинку. «Sally Joy doll», голыш в матерчатом платье, с закрывающимися глазами, темными волосами и в кружевной шляпке.

Дед ничего не сказал полицейским и начальнику почты, но только тут понял, что у его сына не было никакого американского друга, как он ему недавно клялся. Якобы один приятель из Монбризона, чьи родители уехали в Америку работать в игрушечном бизнесе. Этот приятель и прислал ему открытку с марками, штемпелем и фотографией куклы. И он сам, когда вырастет, поедет к другу, потому что у того в комнате две кровати, для хозяина и для гостя. А когда-нибудь он вернется в родную деревню с полными карманами золота, в ковбойской кепке, за рулем фисташкового «бентли». Точно такого же, как машинка, которую ему подарили на Новый год.

– Так что видишь? Сбрендил он не на войне. Мой сын недоумок! Кретин! – дед разгорячился.

Я боялся, что нас услышат за соседними столиками.

– Брехун – таким и уродился!

* * *

Отец слегка пошевелил пальцами левой руки, потом локтем. Он трудно, с присвистом дышал. Я же так и стоял посреди комнаты, вплотную к низенькому столику. И не спешил к нему на помощь. Теперь я не верил ему ни в чем. Его слова, его взгляды, агония – всё вранье.

– Я сказал – убирайся!

Я подождал, пока он сядет поудобнее, посмотрит мне в лицо. И сказал – чуть не шепотом:

– Может быть, нам пора поговорить?

Отец пришел в себя – те же глаза, тот же рот, тот же гонор.

– Кто ты такой? Гестапо?

Я опустил глаза.

– Я твой сын, мне тридцать пять лет, и я хочу знать.

Стертые доски пола, потрепанный ковер, рваные бумажки.

– И что же ты, гестаповец, хочешь знать?

– Прошу тебя, перестань.

– Halts Maul, du kleiner Franzmann![35]

– Я не понимаю по-немецки.

– Да что ты вообще понимаешь? Ничего! И никогда не понимал!

– Это наш последний шанс, папа.

Он вскочил.

– Цыц, засранец!

Я отшатнулся. Голова гудела. Его слова отскакивали от нее. Я их больше не слышал. Они лупили по животу.

– Если я сейчас уйду, ты меня больше никогда не увидишь.

Отец уперся в бока кулаками:

– Ну и что? Я и так не видал тебя много лет! Скучал по тебе? Да ни капли.

Он стал топтать свой протокол допроса, порвал его тапками и скомкал босыми ногами.

– Другого случая не будет, папа.

– Не зови меня больше папой! – взревел он.

И обошел вокруг столика. Я инстинктивно отступил.

– Ты мне не сын!

Он раздавил пяткой клочки фотографии.

– Ты пес! Легавый пес! Все вы такие!

– Я твой сын.

– Затрахали уже ты и твои приятели-ищейки! Сорок лет никак не отцепитесь!

В углах рта у него выступила белая пена. Я знал, что он принимает лекарства – сердечные и для мозга. Он явно искал глазами, что бы такое грохнуть, разбить, чем в меня запустить. Глыба гнева и ненависти.

– Хочешь убить свою мать?

– Нет. Ты прекрасно знаешь.

Схватив с комода телепрограмму, он швырнул ее мне в лицо, опять рухнул в кресло и раскидал по комнате подушки.

– Видеть тебя больше не хочу.

Голос его поник. Глаза потухли. Он прижал руку к груди.

– Я не хотел, чтобы так получилось, папа.

Он свирепо взглянул на меня.

– Ты явился ко мне с какими-то фальшивыми фотокарточками, поддельными бумажками и думал, что я тебя расцелую?

Отец захохотал безумным смехом.

– Да ты совсем свихнулся, журналюга хренов!

Я закрыл сумку.

– Небось ты это все состряпал со своим приятелем, этим вшивым историком?

Он позеленел.

– И сколько вам платят за такие фокусы?

Я тряхнул головой. И онемел – язык прилип к гортани.

– Ну, говори, писака? Сколько получишь за свою брехню?

Я отступил на несколько шагов.

– Давай-давай вали отсюда, пес легавый!

Я посмотрел на него. Потом закрыл глаза. Набрался духу. И выпалил:

– Тебя допрашивал комиссар Арбонье. Твоего следователя звали Анри Вюлье. У тебя была любовница по имени Полетта, фабричная работница из Сент-Этьена.

Отец опешил.

– Ты дезертировал из 5-го пехотного полка, потом из Легиона «Триколор», потом из NSKK, немцы приговорили тебя к расстрелу, но ты сбежал.

Таким я никогда его не видел. Он был похож на рыбу, выброшенную на берег, которая борется за жизнь.

– В декабре 1938-го в Виллербане ты получил членский билет коммунистической партии. Переметнулся от немцев в Сопротивление.

Я широко раскрыл глаза. Передо мною в кресле – соляная статуя.

– Твоим начальником в FTP был лейтенант Поль Рюген. Ты спас от смерти молодого партизана Сильвана Леклерка – сказал немцам, что он студент.

Я знал, что больше отец меня не перебьет. Он сидел без сил в углу ринга, закинув руки за веревки, и ждал конца. Не шевелился. Не возражал. Вытаращил глаза и судорожно хватал губами воздух.

– Еще ты спас семью Кольсон, фермеров. Жену звали Жаннетта. А через три дня ты к ним вернулся за своей курткой.

Ты закрыл рот, но челюсть еще дрожала.

– А дальше, ты же знаешь… Американские рейнджеры, арест, суд.

В ответ ни звука. Я перевел дух.

– Но мы-то с мамой? Почему, папа?

Он явно не понял вопроса.

– Почему ты просто не рассказал нам правду?

Опять ни звука.

Но вот он опустил веки и, чуть дыша, усталым голосом проговорил:

– Богатая же у тебя фантазия, журналюга.

Потом обвел глазами фотографии, листы допросов, разорванную выписку о судимости, справку об освобождении. И скривился в желчной улыбке.

– И много у тебя ушло времени, чтобы все это сварганить?

Я пристально смотрел на него.

– Небось было нелегко?

Я молчал.

– Подделать печати, бланки, фотографии – пришлось попотеть, а, тварь ты этакая?

Я задохнулся. Ледяной холод сковал меня. Я чувствовал себя так, будто стоял над отцовской могилой и проклинал его, лежащего в гробу.

– И сколько ж я, по-твоему, сменил военных форм?

Но я уже не слушал. Я еле сдерживал слезы. У меня ничего не вышло.

– Материал для отличного романа!

Я отвернулся и вышел из комнаты.

– Что, стыдно смотреть мне в глаза?

В коридоре пахло затхлостью, старьем, мертвечиной.

– Ну, хоть удовольствие получил?

Я снова повернулся к нему. По щеке у меня ползла слеза. Но он ничего не заметил.

– Гордишься собой?

Я подошел к двери.

– Чтоб