почему, когда грабители врываются в банк или магазин, остальные смиренно наблюдают за происходящим, почему когда милиция, возвращая базарному торговцу две минуты назад украденную у него вещь, просит написать заявление, чтобы посадить вора, испуганный торговец отвечает: «У меня ничего не пропадало»?

Хотел бы я и сам знать почему. Долго я думал, что такое получается, потому что у нас на протяжении трех или четырех поколений вылавливали и вытравливали честь и достоинство, отвагу и одновременно веру в справедливость и законность. Долго думал – а потом спросил у себя: «А почему позволяли вытравливать? И кто были те, кто вылавливал?»

– Насиловали ее по очереди, извращались, как хотели, а затем отпустили. И никто из прохожих – никто! – не догадался даже вызвать наряд милиции…

Олег помолчал и, собравшись с силами, закончил:

– Тамара оставила записку: «Я не могу смириться с позором» – и проглотила пригоршню каких-то таблеток… Насильников не нашли. Я подал рапорт на увольнение – решил уйти в милицию и мстить уголовникам, но к тому времени в отпуск с Балхаша приехал Иван Иванович (так он велел называть себя при посторонних), и, прослышав о моем горе, уговорил не бросать службу в Ведомстве. «Если ты так хочешь – будешь воевать на внутреннем фронте», – пообещал он. Я согласился и еще ни разу не пожалел об этом…

Глава 18

В декабре Олег пришел к выводу, что меня уже можно оставить одного, и на несколько недель отлучился в Москву. Ничего интересного в моей личной жизни в то время не случилось. Зато творческая жизнь преподносила сюрпризы. Все началось с того, что однажды ко мне в гости забрела искусствовед Малярская.

Эта дамочка была одной из немногих, кто не разделял всеобщей эйфории по поводу таланта известного эзотериста. Более того, Вероника Наумовна громила меня во всех изданиях, куда только имела доступ. Я читал ее статьи и находил их довольно объективными, так как иллюзий по поводу своей гениальности никогда не испытывал, но не выказывать же ей восхищение по такому поводу? Все-таки она критикует не кого-нибудь, а меня!

– Ну, чего пожаловала? – с интересом разглядываю вошедшую.

– Вас, наверное, удивил мой визит?

– Еще бы!

– Мне звонил господин Вихренко… – (Вот раздолбай! Что он опять затеял?) – Мы старые приятели, я очень уважаю его как писателя и человека… Олег Игнатьевич прекрасно разбирается в искусстве, им собрана великолепная коллекция картин в стиле модерн…

– Какое отношение к этому имею я?

– Может, пригласите меня в комнату?

А, черт, я как-то выпустил из виду, что мы разговариваем в коридоре! Давно с женским полом не общался.

– Пардон. Разрешите?

Помогаю снять пальто, веду в комнату, которую Наталья приспособила под кабинет, галантно предлагаю стул. Без верхней одежды госпожа Малярская выглядит гораздо привлекательней. Во всяком случае, фигурка у искусствоведа на пять баллов. Лицо? Так, ничего особенного. Большие проницательные глаза, чувственный рот… Остальное все так заштукарено, что без бутылки не разберешься.

– Закурить разрешите?

– Курите, – сморщился я и за неимением пепельницы поставил перед Вероникой обычное блюдце.

(Табачного дыма не выношу с детства. А курящих женщин – и подавно.)

– Спасибо, – промолвила она, выкладывая на стол пачку «Мальборо» и зажигалку; несомненно, выражение моей физиономии подсказало, что в этом увлечении я ей не союзник, но Вероника решила воспользоваться правами гостьи и леди. Ну и правильно. Я услужливо поднес огонек.

– Вы сейчас работаете? – с официальной вежливостью поинтересовалась Вероника Наумовна.

– Нет. Сейчас я ухаживаю за вами.

– Олег предупреждал, что вы не сахар…

– Еще я маньяк. Джек-Потрошитель, – сообщил немедленно я и даже скорчил устрашающую рожу.

Дура – так смоется. А если нормальная – то пусть говорит, как нормальные люди.

Вероника искренне рассмеялась и сказала с дружеской интонацией:

– Да бросьте вы! Я к вам с добрыми намерениями. Олега поразила одна ваша вещица… Можно взглянуть на нее?

– Вам эту? Или вон ту? – я стал поочередно указывать на безрамочные полотна, пылящие вдоль стен комнаты.

– Эту! – Малярская безошибочно выбрала картину, о которой ей говорил Вихренко.

Чем их прельщает эта похмельная мазня? Те же спирали и шары…

Те, да не те.

Вероника Наумовна, не моргая, уставилось в полотно, которое на первый взгляд не слишком отличалось от прошлых, от тех, которые в одной из рецензий она называла «безвкусными объемными манипуляциями, не имеющими ничего общего с эзотерикой».

С не меньшим интересом я наблюдал за ней. Назвать эту женщину красивой не поворачивался язык. Но мне не двадцать – сорок, и я давно убедился в правильности утверждения, что красота обманчива. Да и не нравились мне никогда яркие длинноногие блондинки. Тонкий шарм, изысканный вкус, умение подчеркнуть свои козыри – вот она, изюминка, так привлекающая зрелых мужчин.

Что-то было в этой женщине. Что? Ни я, ни она сама, наверное, не смогли бы ответить на такой вопрос.

– Кто автор этой картины?

– Пушкин, – раздраженно буркнул я.

Могла бы и сама догадаться – хотя Наталочка в свое время и подлаживалась под мой стиль, но все-таки профессионал (а Веронику можно было обвинить в чем угодно, но не в отсутствии профессионализма) может самостоятельно определить авторство.

– Нет, это вправду вы?

– Не похоже?

– Нет. Рука ваша, формально стиль – вне всяких сомнений ваш, но сам уровень работы…

– Лучше, хуже?

– Это нельзя сравнивать. Как алмаз с обычным минералом.

– Что вы говорите…

А что, художник, десять лет остающийся в фаворе, престижный мастер, может и обидеться.

Она загасила сигарету и посмотрела на меня. Как-то нехорошо посмотрела, изучающе-вызывающе, что ли? И снова устремила взгляд на картину. Потом ее глаза еще несколько раз блуждали туда-сюда, останавливаясь то на мне, то на уводящей в бесконечность спирали.

– Знаете, почему я раньше не воспринимала ваше творчество? В нем не было искренности, если хотите – души. Вроде бы все правильно с точки зрения композиции или цветовой гаммы, а души – нет! Между тем эзотерика в переводе означает «учение о тонкой материи», эта наука сродни оккультным, действующая на уровне подсознания. Предмет, который она изучает, нельзя пощупать. Можно только ощутить, прочувствовать… Это дано не всем. Вы меня понимаете?

– Да-да, конечно… Продолжайте, мне это интересно.

– Олег Игнатьевич в своем творчестве руководствуется правилом: никогда не пиши о том, чего не знаешь. В равной степени это изречение применимо и к писателям, и к художникам. Вы чертили ромбики, спирали и овоиды не из-за того, что они возникали в вашем подсознании во время каких-то стрессов, личных переживаний, а потому, что так модно, такая, как говорится, струя…

– Вы хотите сказать, что я