– Если ты отречешься от долга перед моим отцом, – вымолвил он, – гибель Первого племени будет на твоей совести, Кайрендал. Через два года мы исчезнем с лица земли.

Но этим он просто тянул время, отсрочивал неотвратимое; он уже понял, что словами не тронет сердца хозяйки «Чужих игр».

– У меня нет времени на эти игры.

Она подала знак Тчако, и кожаная дубинка вновь обрушилась на голову Делианна, забрызгав поле зрения яркими искрами.

Когда он поднял глаза, по шее его потекла теплая струйка – значит, от удара разошелся шрам на голове… или, подумалось ему мимолетно, рядом появилась новая рана.

– Все, что ты можешь со мной сделать, не изменит правды, – тихо проговорил он.

– Я еще не услышала от тебя правды, – прорычала Кайрендал, грозно поднимая грифоний камень.

– Ты не слышала ничего, кроме правды.

Рычание перешло в разочарованный визг, и пальцы стиснули камушек. Боль вбуравилась в живот Делианну – он согнулся, раздираемый сухими рвотными спазмами. Под ложечкой жгло, будто он наглотался горячих углей, но чародей даже не сделал попытки перетянуть на себя часть ее Оболочки и тем защититься. Именно этой атаки он ждал.

Настроив свой мозг на тот канал связи, что создала Кайрендал между их Оболочками, он открылся боли, принял ее, притянул к сердцевине своего бытия, хотя переносимые им муки грозили погасить рассудок, словно свечу. Это было как покаяние в том, что он сделает затем.

В последний миг некое предчувствие подсказало ей, что вознамерился сделать пленник, и Оболочка Кайрендал вспыхнула всеми цветами ужаса. Только тогда она начала сопротивляться, отчаянно, как бьется загнанный в глубочайший угол собственного логова зверь. Взвыла раз, тонко и отчаянно…

И тогда через связавшую их пуповину Делианн открыл ей душу.

Образы льются беспрерывным рваным потоком, непонятные, невообразимые; взгляд одновременно изнутри и снаружи, когда смотришь и видишь: забрызганные блевотиной босые ноги, острые каблуки, боль в животе и боль под сердцем от пытки, полыхающее чучело на темных ступенях парадного и снова – глядя из огня на тающее лезвие алебарды – металл стекает пламенной лужицей на горящий ковер…

ЧТО ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ?!

Тс-с, все, поздно трепыхаться, терпи…

Образы сплетаются, выстаиваясь чередой, последовательно: прогулка по изменившемуся, ужасающе полузнакомому Городу Чужаков, разговор со стражей, сценка с карманником. Все быстрее: прыжок с речной баржи, шелковое касание воды, пламя и крики, жестокая хватка старшого-огриллона…

Что это?

Моя жизнь.

Долгие дни со шваброй на палубе, с топориком в зарослях, в воде среди комьев плавника – опасная, утомительная работа палубной крысы на Великом Шамбайгене. И другие дни: в долгом одиноком пути с Божьих Зубов, где каждый шаг – новое проявление боли, через лес, вдоль ручья, чтобы не остаться без воды, питаясь Силой, чарами удерживая кроликов и белок на месте, покуда те не подпускали к себе так близко, что руками можно было сломать им шеи. Поначалу опаляешь куски мяса вызванным мыслью огоньком, но по мере того, как проходят дни и иссякают силы, резервы чар сокращаются, и язык обжигает кровавый привкус сырого мяса.

Это наши жизни?

Наша жизнь.

Мы – Делианн.

Часы, проведенные в агонии, когда вытекают из тела силы; дни, проведенные в колдовском трансе, когда он сражался с шоком и усталостью при помощи Силы, наращивая слой за слоем кальций на обломках кости, жалея, что слишком плохо понимает ремесло целителя, мечтая набраться сил, чтобы ровно зарастить перелом – и все равно делая ошибки, оставив инфекционный очаг в левой бедренной кости, криво зарастив правую голень, – и силой мысли отгоняя отчаяние, разжимая стискивающий сердце черный кулак…

Мы не понимаем.

Терпи. Осталось недолго.

Проснуться на осыпи у подножия обрыва и удивиться, что еще жив, чувствовать, как трутся друг о друга обломки костей в ногах при каждом движении, видеть высоко наверху лик брата, окаймленный на миг прозрачным иссиня-белым нимбом высоких перистых облаков. Я наблюдаю, как лицо исчезает за краем и небо за обрывом пустеет, безразличное и чистое…

Как меня бросают умирать.

Мы все еще не понимаем.

Никакого «мы» нет.

Я понимаю.

Это моя жизнь.

Я Делианн.

Я стою на краю обрыва, глядя на рудники, покуда Кюлланни и Финналл поют Песнь войны.

Далеко-далеко внизу и до самого края ясных вечерних небес земля изъязвлена, будто лик луны, пустошь с кратерами и отвалами. Сами горы покрыты шрамами, источены, будто неведомый бог отхватил то тут, то там по куску. А по этой неживой земле мечутся фигурки рабочих, как черные точки: ворочают землю, ведут сливные трубы, вгрызаются в камень и рыгают смоляным дымом, покуда хрустально чистый горны воздух не начинает обходить стороной их владения – свод из дыма и пыли, накрывающий преисподнюю.

А чуть поближе – та ограда, которую описывала Л’жаннелла, чудовище из стали и проволоки на фоне дымного марева, разукрашенное смутно видимыми телами.

Это хуже, чем я боялся, хуже, чем я мог даже представить себе. За пять недолгих дней мир, в котором я жил, прогнил изнутри и рухнул, будто проеденный кислотой. Все, что я считал неизменным и прочным, обернулось промокашкой и тонким стеклом.

– Это слепой бог , – сурово шепчет Торронелл, так тихо, что один я могу слышать его, и повторяет погромче, охватывая взмахом руки не только руины Алмазного колодца и Забожье, но и все, что случилось с тех пор, как мы сошли с Северо-западного тракта. – Все это работа слепого бога. Нарушена дил-Т’Лланн , и слепой бог последовал за нами с Тихой земли.

Из всех нас один я понимаю, что Ррони выражается отнюдь не метафорически.

Торронелл принимается расхаживать кругами, и лицо его темнеет от раздумий. Только сейчас на черепе его начинает пробиваться щетина – отрастают волосы, сожженные мною в попытке спасти ему жизнь. Я следую за ним, стараясь держаться между ним и нашими тремя спутниками. Здоров он или нет, я обязан считать его зараженным.

Даже то, что Ррони приказал нам выйти сюда, на этот утес, свидетельствует о том, что рассудок его помрачен. Я бы рад думать, что это лишь наследство того ужаса, что мы пережили за прошедшую неделю, но начинаю терять надежду. Боюсь, что мне придется убить его.

Кюлланни и Финналл все поют, а я уже не могу больше.

Это безумие надо остановить прежде начала, и никто другой не сделает этого за меня.