Распяты артанами.

Я не могу смотреть на Торронелла. Если я хотя бы голову поверну в его сторону, хоть краешек лица его увижу, я начну оправдываться, слова посыплются с языка, как бы ни стремился я их удержать. «Но это не мой народ! – хочу прокричать я. – Это не мой народ сотворил! Это кто-то другой, некто чужой, в ком нет ни капли моей крови, ни толики моего дыхания!» В свои годы, когда следовало бы давно привыкнуть, я все еще цепенею порой от омерзения при виде тех ужасов, на которые мы способны.

Двадцать семь лет прожив под личиной перворожденного чародея, я до сих пор способен ненавидеть себя за то, что я – человек.

Но перед Л’жаннеллой я не могу этого показать. Тайна моего происхождения принадлежит дому Митондионн, самому Т’фарреллу Вороньему Крылу, как было со дня моего приятия, и не мне ее раскрывать.

Я успеваю отвлечься раздумьями, как Л’жаннелла вновь обращает на себя мое внимание. Теперь я понимаю, почему она в одиночку вернулась, чтобы рассказать об увиденном, оставив позади Кюлланни и Финналл.

– Они наблюдают и ждут, когда мы к ним присоединимся. А пока ждут – сочиняют Песнь войны.

Я чувствую, как буравит мой висок пламенный взор Торронелла, и не осмеливаюсь оглянуться.

– Они не вправе…

– А как иначе? – впервые подает хриплый, скрежещущий голос Торронелл.

– Песнь не прозвучит без дозволения дома Митондионн, – поясняет Л’жаннелла, – но, Подменыш, Алмазный колодец находился под защитой твоего дома более тысячи лет, со времен Панчаселла Бессчастного. Камнеплеты колодца – родня нам. Разве погибель их родины – недостаточно важная тема для Песни войны?

– Не в том дело.

– Тогда в чем? – горько хрипит Торронелл. – В чем? Скажи!

– Подменыш, – продолжает Л’жаннелла, прежде чем я успеваю найти слова, – хумансы Забожья уже объявили нам войну. Посланцы твоего отца – или ты не слышал меня? Тела их развешаны на той ограде! На тех столбах висит тело Квеллиара – брата Финналл! Он убит! Можешь ты вспомнить его смех и не возжаждать крови?!

Неважно. Мучительная боль под сердцем грозит стиснуть глотку, оставив несказанными последние слова, но я нахожу силы вытолкнуть их.

– Не надо войны. Войны не будет.

Торронелл поднимается на ноги.

– Это не тебе решать. Старший здесь я. Мы пойдем слушать их Песню.

– Ррони! Нет, черт! Ты не знаешь, во что ввязываешься!

– А ты знаешь? Откуда? Или ты хочешь объяснить?

Он знает, что я не могу – по крайней мере при Л’жаннелле. Он что, вправду болен? Поэтому он меня подзуживает?

Придется ли мне его убить?

Торронелл смотрит на меня так, будто мысли мои написаны на лбу. Ждет решения.

Я уже решил: сдаюсь. Разве у меня есть выбор?

– Ладно, – обреченно говорю я. – Пойдем слушать Песню.

– Я прекрасно себя чувствую, – напряженно произносит Ррони, облизывая губы. Он сидит лицом к костру, и мне хочется верить, что румянец на его щеках лишь от жара близкого пламени. – Прошло четыре дня. Если бы я заразился, лихорадка уже началась бы, верно? – В глазах его стоит живой ужас. – Верно?

Оба мы одеты в чистое – сменную одежду из седельных сумок. Стреноженные кони пасутся невдалеке. Мы сидим на валежнике у крошечного костерка. Мои волосы начинают отрастать – бесцветная щетина, от которой череп похож на наждачку. Голова Ррони еще блестит обожженной лысиной.

Губа Торронелла рассечена, на лице раздутый лиловый синяк моей работы. С тех пор, как Ррони очнулся, он все сильней сопротивлялся тому, чтобы открыть душу целительному уюту Слияния; за эти четыре дня мы больше беседовали вслух, чем за последние десять лет.

Я тоскую по Слиянию, тоскую по той близости, что мы разделяли с братом, и мечтаю бесплодно о том, чтобы воспользоваться им, но даже не упоминаю об этом. Не могу. Под ложечкой копится тошнотворная мука, подсказывая, что я не хочу на самом деле разделить те чувства, что скрывает Торронелл. Поэтому я только киваю неуверенно, полагаясь на то, что темнота и неровный свет костра скроют выражение моего лица.

– Да, четыре. Кажется. Я не уверен.

– Как ты можешь не быть уверен? – шипит Ррони.

Я же не могу включить монитор и посмотреть!

Но этого я не могу сказать – Ррони и так плохо.

У меня нет секретов от брата. Ррони знал правду двадцать пять лет назад, еще до моего принятия. О таком не упоминают при наших спутниках; мое истинное происхождение остается тщательно скрываемой тайной дома Митондионн. Все – или почти все, не исключая наших товарищей, – знают, что у меня есть своя тайна, но и не подозревают, в чем она заключается. Все полагают, что я мул, одно из редкостных и жалких созданий, что появляются на свет от насилия хумансов над перворожденной. Считается, что мое прозвание – Подменыш – лишь вежливый эвфемизм.

Истина куда страшнее.

Я должен принять ее. После всего, что случилось, отрицать прошлое или бежать от него уже невозможно. Я актир .

Не актер, нет; мои ощущения никогда не передавались на Землю, чтобы Студия могла распродать их зевакам. Но актир – безусловно, ибо я на Земле родился. Родился человеком. Внешность перворожденного мне придали в Консерватории на острове Наксос при помощи косметических операций.

Меня зовут Сорен Кристиан Хансен. Двадцать два года я жил человеком – достаточно долго, чтобы окончить Коллеж боевой тавматургии при Студии, достаточно долго, чтобы фримодом отправиться в Поднебесье, якобы для тренировки. А там я сбросил людскую оболочку, словно сухие ошметки лопнувшей куколки, и расправил эльфийские крыла.

В первые годы, прожитые под личиной Делианна, я едва мог вспомнить свое настоящее имя, не говоря о том, чтобы произнести вслух, но гипнотические барьеры, установленные Студией, со временем стираются, если их не подновлять. Уже не один десяток лет я имел право поведать о себе правду, но так и не собрался.

Я уже не уверен, в чем она заключается.

Я едва помню Сорена Кристиана Хансена: от него остались только воспоминания мальчишки, пытавшегося скрасить детство фантазиями о том, что он – незаконнорожденный сын Фрейи, владыка лиосальфар . Мальчишки, мечтавшего только об одном – стать перворожденным чародеем. Двадцать семь лет, более половины жизни, я пробыл Делианном Подменышем и почти двадцать пять – принцем Делианном Митондионном, приемным сыном Т’фаррелла Вороньего Крыла.

Моя людская родня давно считала меня мертвым и вряд ли оплакивала. У Хансенов были и другие сыновья, а в семье выдающихся бизнесменов, таких, как Хансены из «Фабрик Ильмаринен», Сорен Кристиан был не только сыном и братом, но и ценным товаром.

Я не тоскую по ним. Мне не нравилось быть человеком, тем паче бизнесменом. Я не способен обманываться ностальгическими иллюзиями, которые поманили бы меня обратно в тесный мирок узких людишек, привилегий и прибылей, в котором варилось мое бывшее семейство. Я оставил Землю позади, стряхнул, как страшный сон, и на полжизни отдался мечте. Я никогда не думал, что этот четвертьвековой давности ужас отыщет меня, протянет лапу и вырвет сердце.